Месяца три я прорыдала, а потом он вернулся: открываю дверь – Евдокимов стоит на коленях с огромным букетом роз в руках. Почти полгода он был чистым ангелом: ходил вокруг меня на цырлах, сдувал пылинки, обещал жениться (как только разведусь, так сразу!), купил кроватку и признал ребенка, так что моя девочка получилась Евдокимовой Еленой Сергеевной. Кстати, кроватка явилась его единственным подарком дочери за всю жизнь. Когда Леночке исполнилось четыре с половиной месяца, Евдокимов испарился. Я пришла из поликлиники, а его нету! Ни записки, ничего. Забрал вещички и слинял.

Я помыкалась какое-то время одна, поняла, что не справляюсь и – что делать! – поехала домой, под крыло к Онечке. К этому времени мои отношения с родными слегка разладились: узнав из письма про мою беременность (приехать и сообщить лично я струсила), Маняша высказала все, что она думает о развращенных нравах современной молодежи, так что Онечкина приписка: «Храни тебя Господь!» мало меня утешила. С Онечкой мне тоже стало непросто: между нами встала, как стена, обоюдная обида – каждая считала, что другая ее предала. «Почему Онечка так легко от меня отказалась, отправив в Москву?!» – страдала я, хотя у Бронштейнов мне было гораздо лучше, чем рядом с матерью. Но я очень долго мечтала, чтобы Онечка жила со мной у Бронштейнов, не понимая, почему это невозможно устроить?! Наверно, устроить было и возможно, но Бронштейнам Онечка была ни к чему: они хотели владеть мной единолично.

А Онечка, наверно, считала, что я променяла ее на новую бабушку. И дедушку. И была права! Сначала мы виделись часто: Бронштейны отвозили меня в Козицк на каникулы, Онечка приезжала в Москву. Потом встречи стали реже, но мы разговаривали по телефону, обменивались письмами. А потом… Я подрастала и все больше отдалялась от Онечки – они с мамой стали казаться мне провинциальными, недалекими, несовременными. О чем с ними говорить, я не знала, а их заботы казались мне нелепыми. Онечка все это прекрасно понимала – я только сейчас осознала, как она страдала!

Ехать в Козицк мне, конечно, не очень хотелось, но выбора не было. С бытовыми трудностями я еще как-то справлялась, хотя было тяжело. Евдокимов, когда присутствовал в моей жизни, практически не помогал – ну, в магазин сходит, и все. Мусор вынесет. Сделает на копейку, а гонору потом на рубль. Как говорила бабушка Инна – визгу много, шерсти мало. Когда он ушел, мне даже стало легче: не надо столько готовить (поесть он любил!), не надо выслушивать бесконечные монологи непризнанного гения. Но то, как подло он ушел… Я словно провалилась в черную дыру! И чтобы не сдохнуть от тоски, собрала вещички, сдала квартиру знакомым аспирантам и отправилась к своим, заранее представляя, сколько упреков мне придется выслушать от матери.

Эта дорога снится мне до сих пор! Вещей было немного: рюкзак и большая сумка. И Леночка на руках. До вокзала меня проводили друзья, я взяла купейное место, но не спала всю ночь, потому что ходила по коридору, укачивая ребенка – стоило мне сесть, как Леночка начинала плакать. Дальние поезда в Козицке не останавливались, и мне надо было от ближайшей станции еще сорок минут ехать на автобусе, а потом перейти большой и высокий железнодорожный мост, так что я была в полуобмороке, когда Онечка открыла мне дверь. Она даже не удивилась, что я свалилась им на голову. Да что я – она наверняка все знала заранее!

Я уронила сумку, стряхнула с плеч рюкзак, прошла в комнату и плюхнулась на диван. Онечка взяла у меня из рук Леночку, а я легла и провалилась в сон, успев увидеть, как Онечка нежно улыбается малышке, а та радостно машет ручонками. Обе они просто сияли, и странная мысль промелькнула в моей бедной голове: «Это больше не мой ребенок…» – явно сказалась бессонная ночь. Спала я долго, но с перерывами – Онечка заставила меня принять душ и выпить бульон, потом уложила нас с Леночкой в постель, чтобы я ее покормила. Мы так и заснули, а Онечка сидела рядом и сторожила наш сон. Проснувшись, я сразу наткнулась на ее нежный взгляд и заплакала:

– Прости меня! Онечка, милая, прости! Я так виновата!

Схватила ее руки и принялась целовать, обливаясь слезами – сердце у меня просто разрывалось от любви и боли.

– Шшш! Ну, что ты, девочка! Не плачь, моя ласточка, не плачь! Молоко пропадет!

Мы обнялись, и я вздохнула с облегчением: никакой стены больше нет! Онечка меня простила! Она любит меня, как прежде! А мне так нужна была любовь и поддержка. Поддержка понадобилась в тот же вечер, когда пришла с работы мама. Не знаю, что Онечка ей сказала, но мама не произнесла ни словечка на тему блудной дочери и ребенка в подоле. Хмурилась, поджимала губы, но молчала. А увидев Леночку, она и вообще размякла! Леночка тоже ее нисколько не испугалась и смело пошла на руки. Может, все еще и наладится?

Все наладилось, да. Но как же я там задыхалась! Пока кормила, еще ничего, но потом! Сам образ жизни оказывал на меня угнетающее воздействие. Друзей у меня в Козицке не осталось, так что мой мирок состоял из двух бабушек и Леночки. Я маялась и томилась, не зная, что делать: вернуться в Москву, когда кончится декрет, или остаться тут? Остаться! При одной только мысли об этом меня начинало тошнить! А если вернуться – справлюсь ли я одна? Вот если бы забрать с собой Онечку! Но я понимала, что она не поедет. Ей было уже под восемьдесят, в привычных условиях она справлялась, да и вообще была очень бодра, лишь изредка жаловалась на ноги, но в Москве…

Оставить тут Леночку, а самой вернуться в Москву? Онечка, конечно, стара, но мама еще вполне способна заниматься ребенком! Другой вопрос, согласится ли она уйти на пенсию? Честно говоря, мама меня удивляла: она так хлопотала и квохтала над Леночкой! Со мной она никогда столько не возилась. Правда, ворчала она тоже предостаточно, но Леночка воспринимала это спокойней, чем я когда-то. Я никак не могла ни на что решиться, тогда Онечка, которая, конечно же, обо всем догадывалась, взяла дело в свои руки и убедила меня уехать, оставив им Лену:

– Не волнуйся, ласточка моя, мы с Маняшей справимся! А ты пока наладишь свою жизнь. Все будет хорошо, даже не сомневайся.

В общем, я дала себя убедить и в один прекрасный день отправилась в Москву. Налаживать жизнь. Я думала: ладно – осмотрюсь, пойму, что и как, найду садик для Леночки… По дороге я три раза хотела вернуться, один раз даже вышла на перрон с чемоданом. Но как-то доехала до Москвы. И осмотрелась, и садик нашла – но снова дала себя убедить, что Леночке лучше до школы пожить с бабушками. Первое время я ездила к ним каждую неделю – в пятницу отпрашивалась пораньше и бежала на вокзал, а в понедельник прямо с вокзала бежала на работу. Это было очень тяжело. Тогда я стала ездить через выходные, потом – раз в месяц. Всю дорогу в Козицк я трепетала: хотя мы все время перезванивались, я боялась, что бабушки что-то от меня скрывают, чтобы не расстраивать. Но каждый раз оказывалось, что все в полном порядке – и Леночка, и бабушки живы и здоровы.

Всю обратную дорогу я рыдала: так мучительно было отрываться от моей дорогой девочки, такой милой, такой прелестной, такой ласковой! Правда, постепенно она стала все больше отвыкать от меня и встречала уже не с таким восторгом, как раньше, когда от ее крика: «Мама приехала!» звенели стекла. Каждый раз мне приходилось заново завоевывать ее любовь. Обычно все налаживалось только к воскресенью – тем тягостней было наше расставание. Конечно, я приезжала на все праздники, и в отпуск брала Леночку с собой – когда она стала чуть постарше. Так дальше не могло продолжаться – я чувствовала, что бабушки отбирают у меня ребенка! И я решила, что в школу Леночка пойдет в Москве. И опять у меня ничего не вышло! Услышав о моих планах, бабушки сначала не сказали ни слова. Маняша, по-моему, не так уж сильно и расстроилась: она все еще работала, к тому была же председателем профкома и занималась многочисленными общественными делами. А Онечка ушла к себе и легла на постель лицом к стене. Не вставала она два дня. Я вся исстрадалась и не знала, как и подойти к ней. Наконец, она сама пришла ко мне. Пришла и… тяжело опустилась на колени: