– Ну, наконец! Иди! Не знаю, что мне с ней делать! Села и сидит, уж который час!

Леночка и правда сидела на диване, положив руки на колени и смотрела в никуда. Такая красивая, такая примерная девочка – и такая потерянная. Я позвала:

– Леночка, детка! Что с тобой?

Она перевела на меня свой рассеянный взгляд, узнала… Губы ее задрожали и моя дочь заревела взахлеб, как маленькая, протянув ко мне руки! Я бросилась к ней, посадила на колени, обняла, прижала к себе, стала целовать ее полные слез глаза, соленые щеки, всхлипывающий рот, дрожащие ручки: моя девочка, моя бедная девочка! Наконец – моя. Мы долго просидели, обнявшись. Несколько раз заходила Маняша, смотрела на нас и качала головой, а потом позвала из кухни:

– Идите хоть поешьте! Одна с дороги, другая второй день не жрамши…

– Хочешь, я заберу тебя прямо сейчас? – спросила я у Леночки, вытирая ей слезы. Она шмыгнула носом и смущенно слезла с моих колен – да, моя маленькая девочка была уже почти с меня ростом. – Поедешь ко мне, доучишься там?

Но она отказалась. Да и действительно, в этом было мало смысла – учиться осталось всего ничего. И если бы я только знала, что скрывалось за ее отказом! Конечно, нежелание расставаться с Евгением Леонидовичем. Узнала я про первую любовь своей дочери позже, когда она уже переехала ко мне и училась в институте. Но Лена рассказала эту историю как-то так, что я поверила: все в прошлом. На самом деле ничего еще и не начиналось.

Мы похоронили Онечку, и я уехала в Москву. У меня было совсем немного времени, чтобы подготовиться к приезду дочери: надо было сделать косметический ремонт в квартире и подремонтировать собственный организм: у меня обнаружили опухоль в груди, к счастью небольшую. Возможно, я толком не осознала, что со мной произошло, настолько была занята мыслями о Леночке: совсем не боялась и была свято уверена, что все обойдется. Все и обошлось. Мне сделали операцию, я прошла курс химиотерапии, похудела и подстриглась совсем коротко, потому что волосы лезли страшно – Леночке понравился мой новый образ: стильно и очень молодо! А я не стала объяснять, чем вызвана эта стильность.

Годы, которые мы с Леночкой провели вместе в Москве, были самыми счастливыми для меня. И самыми мучительными, потому что меня накрыло такой волной материнской любви, что уж и не знаю, как это терпела бедная моя дочь, не привыкшая ни к столь эмоциональному проявлению чувств, ни к такой опеке. Но я старалась! Очень старалась: не виснуть на ней, не лезть в ее уже взрослую жизнь, не давать непрошеных советов, не докучать заботой. Боюсь, получалось плохо. Я начинала сходить с ума, если она опаздывала больше, чем на пять минут, или не звонила, когда обещала! Мне мерещились всякие ужасы, а потенциального обидчика моего ребенка я способна была убить собственными руками, клянусь! Но убивать никого, к счастью, не пришлось.

Еще я опасалась, как бы Леночка не повторила мою судьбу, и все-таки рассказала ей о романе с Евдокимовым, но она выслушала без особого интереса, и уважения ко мне у нее явно не прибавилось. В отличие от меня Лена была очень сдержанна и благоразумна, даже холодна – но, возможно, она просто еще не проснулась. При всем ее несомненном уме девочка была все-таки гораздо более инфантильна, чем я в ее возрасте.

Лена окончила институт, и мы стали думать о поисках работы для нее, а сначала решили отдохнуть на полную катушку! Но перед отъездом в Ливадию мы заехали к Маняше, и тут же все наши планы рухнули. Увидев, во что превратилась квартира, мы переглянулись, пытаясь вспомнить, когда были тут последний раз. Давно. Очень давно. Я думаю, нас обеих так и пришибло от осознания собственной вины: мы с Леной дружно забыли про бедную Маняшу. А ведь ей шел уже восьмой десяток! Но она всегда была так самостоятельна и самодостаточна, с такой легкостью отпустила со мной Лену и так замечательно справлялась одна! Как мы увидели, совсем не так замечательно, как нам казалось. Сама она тоже была какая-то странная: я потащила ее по врачам и нас «обрадовали» известием, что Маняша перенесла на ногах инсульт. Тут я совсем расстроилась. Мне удалось положить маму в больницу, а мы с Леной засучили рукава и принялись приводить в порядок квартиру. Холодильник пришлось просто выбросить, потому что отмыть его от плесени было нереально. Мы выкинули еще кучу барахла, переклеили кое-где обои и даже покрасили полы, двери и подоконники.

Все это время я думала, что делать дальше: маму нельзя было оставлять одну. Перевезти ее в Москву? Она там совсем сойдет с ума: все новое, непривычное. Мне переехать в Козицк? На что мы будем жить? Лена еще не нашла работу, да и вряд ли ей будут много платить поначалу. А я зарабатывала очень прилично: наш «ящик», конечно, давно развалился, но мне удалось устроиться в частную фирму, которую сумел организовать на остатках почти разоренного химического завода мой бывший муж Торопов. Было еще одно обстоятельство, которое мешало мне принять решение – мое здоровье. Я пока не дошла до врача, хотя предполагала самое худшее. Но Леночка решила все за меня.

– Мама, конечно же, я останусь с Маняшей! – сказала дочь, глядя на меня ясным взором. – Ты даже не беспокойся, все будет нормально! Я же все понимаю.

Я в отличие от Леночки совсем ничего не понимала: если бы я только знала, чем вызвано ее решение! Да я приложила бы все усилия, но не допустила, чтобы она пошла работать в эту школу и попала прямиком в объятия Евгения Леонидовича, который к тому времени уже три года как был женат и растил дочку.

Но правда, мне было и не до того, чтобы вникать в личную жизнь дочери: я обратилась к врачу, сделала все анализы… Результат бы неутешительный: снова опухоль и уже неоперабельная. Она располагалась как-то так, что удалить не представлялось возможным. «Химиотерапия замедлит развитие опухоли, и некоторое время вы еще проживете», – сказал врач. Он дал мне года три, от силы – четыре. При постоянно проводимых курсах химии. Ну да, если меня не убьет рак, то точно доконает химия. У меня никогда не было таких предвидений, как у Онечки или Лены, только два раза в жизни я совершенно определенно знала, что со мной будет: первый раз, что обойдется, а сейчас… Да тут, собственно, никакого ясновидения и не требовалось.

Я успела пройти всего один курс, когда умерла Маняша. Это не красит нас с Леной, как дочь и внучку, но горевали мы по Маняше совсем не так сильно, как по Онечке. Я только подумала: Онечка прожила почти девяносто четыре года, как и Елена Петровна Несвицкая. Маняша умерла в семьдесят восемь. Я вряд ли доживу до пятидесяти. Леночка… Что же будет с ней?! Я никогда не верила в бога, хотя Онечка, конечно же, окрестила нас с Леной втайне от Маняши, но с этого момента я каждый день молилась, сама не зная кому, за свою дочь, выпрашивая для нее долгую жизнь! Пусть я умру в мучениях, лишь бы Леночка была счастлива.

Я успела проститься с мамой. Проститься и попросить прощения, что так мало ее любила, хотя она вряд ли слышала мои слова. Но перед самым концом Маняша вдруг очнулась и четко произнесла: «Хочу пить». Я напоила ее из поилки, потом вытерла ей рот. Маняша посмотрела на нас с дочкой вполне осмысленным взглядом:

– Соня. Лена.