Я доживаю в тихой пристани

остатки выдавшихся лет,

и беззаветной страсти к истине

во мне уже нисколько нет.

А сгинуть надо, всех любя,

на тонком рубеже,

когда всем любящим тебя

ты стал тяжёл уже.

Легла блаженная прохлада,

слегка душа зашевелилась;

как мало мне от жизни надо —

всего лишь только, чтобы длилась.

Случится если с Богом разговор,

про тайный свой порок Его спрошу:

сейчас, когда состарился и хвор,

я в помыслах разнузданней грешу.

За рюмкой, кружкой, сигаретой —

смотрел вокруг я со вниманием

и много понял в жизни этой —

но что мне делать с пониманием?

Мне жить на свете интересно —

то дух потешится, то плоть,

а что духовно, что телесно,

расчислит вскорости Господь.

Я старюсь в полной безмятежности,

и длится дивная пора:

сопротивляться неизбежности —

весьма занятная игра.

Я храню ещё облик достойный,

но по сути я выцвел уже:

испарился мой дух беспокойный

и увяли мои Фаберже.

А вдруг на небе – Божий дар! —

большие горы угощения,

дают амброзию, нектар,

и чуть по жопе – в знак прощения?

Кончается прекрасное кино,

прошла свой путь уставшая пехота...

И мне уже за семьдесят давно,

а врать ещё по-прежнему охота.

Для подвигов уже гожусь едва ли,

но в жизни я ещё ориентируюсь;

когда меня в тюрьме мариновали,

не думал я, что так законсервируюсь.

Вдруг мысли потянулись вереницей,

хотел я занести их на скрижали,

перо уже скользило по странице,

но дуры эти дальше побежали.

Уходит молча – всем поклон

и просьба не рыдать,

как из Москвы – Наполеон,

из жизни благодать.

До чего же, однако, мы дожили

на житейской подвижной лесенке:

одуванчики эти Божии —

неужели мои ровесники?

Свершается от жизни отторжение,

вослед летит пустое причитание;

Творец нам заповедал умножение,

но свято соблюдает вычитание.

Старости не нужно приглашение,

к нам она является сама,

наскоро даря нам в утешение

чушь о накоплении ума.

Преисполненный старческой благости,

всех любить расположен я внутренне,

но обилие всяческой гадости

мне приходит на ум ежеутренне.

Чувствуя, что жить не будешь вечно,

тихо начиная угасать,

хочется возвышенное нечто

мелом на заборе написать.

Я раб весьма сметливый и толковый,

а рабством – и горжусь и дорожу,

и радостно звенят мои оковы,

когда среди семьи своей сижу.

Я душевно леплюсь к очень разному,

и понятна моя снисходительность:

вкусовые пупырышки разума

потеряли былую чувствительность.

На склоне лет мечты уже напрасны,

хотя душе и в том довольно лести,

что женщины ещё легко согласны

со мной фотографироваться вместе.

Мы так явно и стремительно стареем,

что меняться – и смешно и неприлично,

я не стану уже праведным евреем,

даже сделав обрезание вторично.

Хоть лёгкие черны от никотина

и тянется с утра душа к ночлегу,

однако же ты жив ещё, скотина,

а значит – волоки свою телегу.

Моё поколение тихо редеет,

оно замолчало, как будто запнулось,

мы преданы были отменной идее —

свободе,которая так наебнулась.

Трудна житейская дорога:

среди изрядно пожилых

заметно сразу, как немного

людей, доподлинно живых.

Про предстоящую беду

уже писал я многократно:

беда не в том, что я уйду,

а в том беда, что невозвратно.

Старел бы я вполне беспечно —

доволен я семьёй и домом,

и виноват склероз, конечно,

что тянет к бабам незнакомым.

На кратком этом жизненном пути

плевал я на разумные запреты,

и в мир иной хотел бы я уйти,

вдыхая дым последней сигареты.

Особая присуща благодать

тому, кто обессилел и стареет:

всё то, что мы смогли другим отдать,

невидимым костром нам души греет.

По смерти мы окажемся в том месте —

и вида, и устройства неземного,

где время и пространство слиты вместе,

и нету ни того и ни другого.

Угрюм и вял усохший старикан,

уж нет ни сил, ни смысла колготиться,

но если поднести ему стакан,

то старость воспаряет, словно птица.

До годов преклонных мы дожили —

сдержанны, скептичны и медлительны,

всюду молодые и чужие —

грамотны, поспешны, снисходительны.

Копилка сил уже пуста,

но я не полное убожество,

кусочек чистого холста

ещё остался для художества.

Мы жаждем слышать Божий глас,

возводим очи к небесам,

а Бог чего-то ждёт от нас,

хотя чего, не знает сам.

Хоть явного об этом нету знака,

похоже – мне дарована отсрочка:

везде болит, но в целости, однако,

души моей земная оболочка.

Старость – удивительный сезон:

дух ещё кипит в томленьи жарком,

жухлый и затоптанный газон

кажется себе роскошным парком.

Я понял, дожив до седин

и видя разные прогрессы,

что Бог у всех у нас – един

и только очень разны бесы.

Дьявольски спешат часы песочные,

тратя моё время никудышное,

стали даже мысли худосочные

чахнуть от шуршания неслышного.

Когда я, наконец, закончу эту книжку – сяду за любовные романы. Я уже начало сочинил для первого из них: «Аглая вошла в комнату, и через пять минут её прельстительные кудри разметались по батистовой подушке».