На что я жизнь мою истратил?

Уже на тихом берегу,

в пижаме, тапках и халате,

понять я это не могу.

В любой подкравшейся болезни

есть чувство (словно в день ареста)

прикосновения к той бездне,

которая всегда отверста.

Большие жизненные льготы

умелой старостью добыты:

мои вчерашние заботы

сегодня мной уже забыты.

Боюсь я, будет очень тяжко

мне жить в кошмаре предстоящем:

во мне унылый старикашка

свирепо борется с гулящим.

Конечно, сокрыта большая кручина

в том факте, что нас ожидает кончина,

однако прекрасно и очень гуманно,

что точное время до срока туманно.

Всё, что сбылось и состоялось,

а не сошло на нет обманчиво,

совсем иным в мечтах казалось

и было более заманчиво.

По жизни главный мой трофей —

богам служенье скромное;

Венера, Бахус и Морфей —

спасибо вам огромное!

Где же тот подвижный горлопан?

Тих и семенит едва-едва.

Стал я грациозен, как тюльпан,

и висит на стебле голова.

Приходит возраст замечательный,

нас постепенно усыпляющий:

мужчина я ещё старательный,

но очень мало впечатляющий.

В эпоху дикую, трагичную,

в года повального разбоя

приятно встретить смерть обычную —

от долгих лет и перепоя.

Когда-то мысли вились густо,

но тихо кончилось кино,

и в голове не просто пусто,

а глухо, мутно и темно.

Хотя врачи с их чудесами

вполне достойны уважения,

во мне болезни чахнут сами

от моего пренебрежения.

Было в долгой жизни много дней,

разного приятства не лишённых,

думать нам, однако же, милей

о грехах, ещё не совершённых.

Нет печали, надрыва и фальши

в лёгких утренних мыслях о том,

как заметно мы хуже, чем раньше,

хоть и лучше, чем будем потом.

Теперь душа моя чиста,

ей чужд азарт любого вида,

и суп из бычьего хвоста

мне интересней, чем коррида.

Не ликуйте, закатные люди,

если утром вы с мыслями встанете:

наши смутные мысли о блуде

не из тела текут, а из памяти.

Рад я, что за прожитые годы

в чаше, мной уже опустошённой,

было недозволенной свободы

больше, чем убогой разрешённой.

Живу я, почти не скучая,

жую повседневную жвачку,

а даму с собачкой встречая,

охотней смотрю на собачку.

Услыша стариковское брюзжание,

я думаю с печалью всякий раз:

оставив только хрип и дребезжание —

куда уходит музыка от нас?

Со старыми приятелями сидя,

поймал себя вчера на ощущении,

что славно бы – остаться в том же виде

при следующем перевоплощении.

Я в разных видах пил нектар

существования на свете;

когда я стал угрюм и стар,

меня питают соки эти.

Дух упрямства, дух сопротивления —

в старости полезны для упорства:

старость – это время одоления

вязкого душевного покорства.

Покой наш даже гений не нарушит

высокой и зазывной мельтешнёй,

поскольку наши старческие души

уже не воспаляются хуйнёй.

Шумливы старики на пьяной тризне:

по Божьему капризу или прихоти,

но радость от гуляния по жизни

заметно обостряется на выходе.

Хочу, поскольку жить намерен,

сейчас уже предать огласке,

что даже крайне дряхлый мерин

ещё достоин женской ласки.

Я с юности грехами был погублен,

и Богу мерзок – долгие года,

а те, кто небесами стал возлюблен,

давно уже отправились туда.

За время проживаемого дня

мой дух живой настолько устаёт,

что кажется, житейского огня

во мне уже слегка недостаёт.

Интересно стареют мужчины,

когда их суета укачала:

наша лысина, брюхо, морщины —

на душе возникают сначала.

Мне кажется, что я умру не весь,

окончив затянувшийся мой путь:

душе так интересно было здесь,

что вселится она в кого-нибудь.

И понял я: пока мы живы,

что в наше время удивительно,

являть душевные порывы —

необходимо и целительно.

День у пожилых течёт не мрачно;

в жилах ни азарта нет, ни ярости;

если что сложилось неудачно —

сразу забывается по старости.

Скоро мы, как дым от сигареты,

тихо утечём в иные дали,

в воздухе останутся ответы,

что вопросов наших ожидали.

Живя во лжи, предательстве и хамстве,

не мысля бытия себе иного,

приятно тихо думать о пространстве,

где нету даже времени земного.

Попал по возрасту я в нишу

пустых ненужных стариков,

хотя и вижу я, и слышу

острее многих сопляков.

Блаженство распустилось, как цветок,

я виски непоспешно пью с приятелем,

а мир хотя немыслимо жесток,

однако ровно столь же обаятелен.

Мы видим по-иному суть и связь,

устав и запредельно измочалясь,

кудрявые не знают, веселясь,

того, что знают лысые, печалясь.

Заметно и поверхностному взгляду,

что ценность человека измерима

его сопротивлением распаду,

который происходит в нас незримо.

Когда забуду всё на свете,

всех перестану узнавать,

пускай заботливые дети

приносят рюмку мне в кровать.

Порою мы в суждениях жестоки,

но это возрастное, не со зла:

в телах у молодых играют соки,

а в душах стариков шуршит зола.

Из тех, кто осушал со мной бутыли,

одни успели тихо помереть,