на кровати. Надеялся, что это, по крайней мере, вернет искру в ее глазах.

Когда он вернулся в гостиную, Люси стояла у окна и смотрела на город любви. Место, где он надеялся показать ей, что она значит для него.

Глаза Люси расширились, когда она увидела такой знакомый футляр в руках Стефано.

— Его королевское высочество принц Алессио Лассернский попросил меня передать это тебе. На постоянное пользование от нашей страны.

Он поставил футляр на кофейный столик и открыл его с почтением, которого заслуживал столь драгоценный инструмент. Страдивари лежал внутри во всей своей красе.

— Это?…

Голос у нее был сдавленный, в глазах заблестели слезы. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы не пойти к ней, но он дал обещание и не нарушит его. Он и так уже слишком много сломал.

— Твоя скрипка.

Слеза скатилась ей на щеку, и Люси поспешно смахнула ее.

— Почему?

Он твердо стоял на своем месте, даже когда ее слезы продолжали неудержимо литься. Пока она не попросит, он не подойдет к ней, а если никогда не попросит, то он останется здесь, пока она не выйдет.

— Ты пролила свет не только на историю моей страны, но и моей семьи.

В глазах Люси вспыхнул интерес, и он продолжил:

— Помнишь, ты говорила, что твой дед перед смертью вспоминал какую-то женщину? Похоже, он вспоминал мою двоюродную бабушку. Имея его дневники и зная его настоящее имя, я смог поднять различные архивы…

Люси на миг опешила — ей и в голову не пришло обратиться в архивы. Пораженная дневниками, она отправилась за правдой прямиком в Лассерно. Стефано продолжал:

— Я восстановил события, и с большой вероятностью история наших семей такова. Когда враг был близко, из нашего замка бежали двое: моя двоюродная бабушка и твой дед. Бабушке не нравилась позиция нейтралитета, которую занимала наша страна. Бабушка помогала подпольному движению, поэтому для подступающего врага она была важной мишенью.

Моя бабушка была молодой, яркой женщиной. Очевидно, они с Артуром любили друг друга. Кольцо — «Сердце Лассерно» — пыталась спасти именно моя бабушка… Но судьба сложилась так, что им пришлось выменять кольцо на скрипку, чтобы обеспечить себе прикрытие.

В один ужасный день они попали под обстрел. Бабушку ранило осколками… Она умерла.

— Как тебе это удалось узнать?

— Одна из записей в дневнике гласила: «Мы использовали сердце Лассерно, чтобы спасти себя, но я не смог спасти Бетти». Это был ключ к разгадке. Учитывая любовь австралийцев сокращать имена, я подумал, что Бетти может быть отсылкой к моей двоюродной бабушке Элизабетте. В поисках ответов о кольце я просмотрел бумаги моего прадеда. Только когда я увидел записи в дневнике твоего дедушки, мне пришло в голову поискать ее дневник.

— Что ты обнаружил?

— Не так много, как я надеялся. Несколько заметок на клочках бумаги, вложенных в обложку блокнота с записями дней рождения членов моей семьи на протяжении поколений. Несколько слов любви и восхищения, написанных почерком, похожим на почерк твоего дедушки. День рождения Артура был шестнадцатого марта?

Слезы снова наполнили ее глаза и потекли по щекам. Она вытерла их и кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

— Его имя есть в этой книге.

— Ты нашел информацию о коронационном кольце?

— Нет… Но это не страшно. Благодаря тебе и дневникам твоего деда я уже добыл о прошлом много информации, которую иначе никогда бы не узнал. В документах моей семьи я нашел еще это. — Стефано сунул руку в карман и вытащил пожелтевший листок бумаги. Он протянул листок ей: — Письмо.

Она взяла тонкий, потертый документ и открыла его, чтобы увидеть аккуратный почерк, очень похожий на почерк в дневниках ее деда. Письмо было датировано окончанием войны и адресовано тогдашнему графу Варно.

«Мне жаль все ваше драгоценное, что я не смог спасти. Простите меня. Ибо я никогда себе этого не прощу».

Подписи не было, только буква «А», но и этого было достаточно. Она посмотрела на Стефано, на лице которого играла мягкая и нежная улыбка.

— Мой дед всю жизнь испытывал чувство вины за это, и сильнее всего в последние дни своей жизни, — сказала она. — Это было ужасно. Он все время повторял: «Мне очень жаль». Мы не знали, о чем он говорит.

— Я никогда не понимал, почему твоему деду, чужаку, доверили такую драгоценность, как коронационное кольцо страны. Но история складывалась так, что Элизабетта погибла, пытаясь доставить кольцо в безопасное место, в то время как твой дедушка пытался защитить их обоих. Я уверена, что он любил ее, а она любила его.

— Все это время он говорил мне о том, чтобы держаться за любовь и никогда не отпускать ее… Возможно, он не мог встретиться лицом к лицу с твоей семьей из-за стыда за потерю твоей двоюродной бабушки? Вот за что он просил прощения, особенно если они любили друг друга.

— Меня бы это не удивило, — сказал Стефано. — Потеря кого-то, кого ты любил и кого должен был защищать, будет мучить тебя вечно.

В мягком свете комнаты темные глаза Стефано горели скрытым жаром, который зажегся и внутри ее. Как бы ни было холодно, он всегда согревал ее. Затем протянул руки, словно предлагая ей подойти к нему.

— И вот мы здесь. Двух людей свела вместе эта история.

Хотя его распростертые объятия были искушением, Люси стояла на своем. Причина, по которой он приехал в Париж, заключалась в том, чтобы доставить скрипку. Она была уверена, что без него никогда бы больше ее не увидела. Но на самом деле он не хотел ее. Он определенно не доверял ей. Интересно, поверит ли он кому-нибудь? Эта мысль больно ранила ее.

— История, которую ты мне рассказал, прекрасна. Спасибо. А теперь, когда дело сделано, можешь возвращаться в Лассерно.

Она не станет подвергать себя еще большей боли, надеяться на сердце мужчины, который, вероятно, все еще не нашел свое собственное. Который не знал, чего хочет от жизни.

— Моя работа здесь только началась, милая.

Ее глаза расширились от нежности, которая вырвалась у него, и его нежные слова скользнули под ребра, как нож, пронзая ее надеждой, которой у нее не должно было быть.

— Не стоит меня так называть. Ты залечивал со мной свои душевные раны, я — свои, но теперь наши пути разошлись.

Он покачал головой:

— Если ты намеренно пытаешься причинить мне боль, то тебе это удается. Но утешься тем, что ничто из того, что ты говоришь, не может ранить меня больше, чем я наказал себя