– Я ухожу! – крикнул я, не глядя на нее.

И двинулся прочь, подхватив со стола бутылку.

В ушах звучала психоделическая музыка и полный похоти бархатный голосок блондинки. Перед глазами моргали неоновые отсветы. На подиуме извивались две девушки в черной коже.

Лысый рыхлый толстяк по-прежнему стоял у подиума и таращил на них свои мелкие испуганные глазенки. Руки его судорожно сжимались в карманах брюк.

Девушки извивались, вытворяя друг с другом что-то первобытно-неистовое. Это был не стриптиз, скорее, шоу. Шоу без какой-либо эстетики. Шоу, нацеленное лишь на то, чтобы всколыхнуть в зрителях самые низменные, самые грязные инстинкты. Поднять их, вытащить наружу…

И еще недавно такие солидные степенные зрители, поддаваясь инстинкту, устремлялись за пурпурные портьеры, уединялись в скрытых от посторонних глаз апартаментах с девушками, сошедшими с подиума в зал.

Я никогда не мог себе представить, что мужчины, жирные, омерзительные в своем уродстве, могут получать удовольствие от столь противоестественных вещей.

А еще я понял, что те, у кого есть власть и деньги, те, кто может манипулировать судьбами людей, а возможно, целых народов, зачастую психически нездоровые, мягко скажем, люди. И их потаенные комплексы, их спящие перверсии требуют выхода, они рвутся из человеческих оболочек, как цыплята из яиц. Вот только вместо уютных пушистых комочков наружу вылезают жуткие, тошнотворные уродцы, вызывающие такое чувство гадливости, что начинают дрожать руки и к горлу подкатывает комок.

– Куда же вы? – ударило в спину.

Это было сказано таким голосом, что у меня кровь затвердела в жилах.

Я повернулся и увидел глядящую на меня Светлану. Она напоминала кошку, изготовившуюся к прыжку. Я понял в этот миг, что видят мышь, голубь или воробей в последние мгновения своей жизни.

«Сейчас она прыгнет, – пронеслось у меня в голове. – Сейчас она вцепится в меня, из пальцев ее выскользнут стальные когти и проткнут мне шею и голову…»

Чтобы избавиться от этих чувств, а скорее – чтобы не видеть всего того, что происходит в зале, я крепко стиснул горлышко бутылки и вылил остатки виски – почти стакан – в себя.

– Противно? – спокойным голосом спросила Светлана.

– Весело, – ответил я и почувствовал, что язык у меня заплетается.

– Не переживай, котик, это пройдет.

– Не знаю, – пробормотал я, чувствуя, что язык уже практически не слушается.

– Я знаю. Лучше потанцуй. – Светлана сделала новый жест, и другая девушка, уже брюнетка, но тоже без имени, оказалась рядом.

– Музыка… не та, – воспротивился я.

– Сейчас будет белый танец, – улыбнулась Светлана. – Дамы приглашают…

Музыка действительно сменилась. Светлана кивнула брюнетке, та положила мне руку на плечо, я приобнял ее за гибкую талию, и мы закружились.

Коварный бурбон «догнал» меня где-то в финале танца. Огни поплыли перед глазами. Помню, я сказал: «Мне домой», девушка начала что-то говорить про «детское время», но я был непреклонен и выдвинулся на поиски арки, через которую мы вошли, – и наткнулся на Валерия. Он был трезв, зол и настроен весьма решительно.

– На, – сказал он и всучил мне бокал с каким-то алкоголем. – Выпьем – и пошли отсюда. Ты видел достаточно.

Мы чокнулись, я проглотил желтоватую жидкость – и не почувствовал вкуса.

– Что… это… было?

– Э, да ты надрался, – сказал Валерий, на его лице заиграла так осточертевшая мне за этот день ухмылка. – Тогда какая тебе разница?

И я дал ему в морду. Просто так. Хотя нет, конечно же, не просто так. Было за что. Дал… Хотел дать – но промахнулся и упал на пол. Вскочил, бросился на кого-то, получил под дых, врезал сам, хорошо так врезал, от души, и тут из алкогольного тумана возник человек-гора Константин. Он ударил всего один раз, но этого мне хватило. Огни погасли. Звуки исчезли.

А потом шерстяные змеи выползли из-под столов и оплели меня своими телами. Я посмотрел в их пуговичные глаза и понял, что вырубился…

– Р-раз! Р-раз! – голос кажется до боли знакомым, хоть я и не слышал его много лет.

– Villemann gjekk seg te storan å,

Hei fagraste lindelauvi alle

Der han ville gullharpa slå

For de runerne de lyster han å vine…[13]—

заводят хором десятки хриплых мужских глоток, и я открываю глаза.

Я лежу на дне кнорра. Лодку качает, меня тошнит, хотя не припомню, чтобы когда-то страдал морской болезнью. Гребцы усердно налегают на весла.

– Р-раз! Р-раз! – мерно задает ритм голос.

Я поворачиваю голову. На носу возвышается сухощавый старик в тяжелых рыбацких сапогах. Хитрый прищур, кривая ухмылка, морщинки, разбегающиеся от уголков глаз, делают старика похожим на трикстера.

– Р-раз! Р-раз! – командует мой покойный дедушка Гуннар, и гребцы налегают на весла, продолжая рычать его любимую песню про Филлемана, победившего тролля.

– Куда мы плывем? – спрашиваю я.

– Плавает дерьмо, – в свойственной ему манере, но при этом как-то очень по-русски замечает дедушка Гуннар.

Руки мои отчего-то связаны за спиной грубой веревкой. Ноги тоже чем-то оплетены, и я не могу подняться, только еще сильнее выворачиваюсь, чтобы видеть деда.

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю иначе.

– В небытие, – отвечает дедушка Гуннар. – Вальхаллы ты не заслуживаешь.

Сказанное кажется сюрреалистическим бредом. Какая Вальхалла? Двадцать первый век на дворе.

– Глупый маленький Нильси. – Дед шире растягивает темные стариковские губы в ухмылке. – Ты так и не понял. Нет разницы, во что ты веришь: в Христа или Одина. Не важно, куда ты стремишься: в рай или Вальхаллу. Совершенно безразлично, кем ты хочешь умереть: воином или послушником. Значение имеет только то, как ты жил: скотом или человеком.

Дед смеется. Смех его звучит обидно и жутковато. Я хочу проснуться.

– Посмотри на них. Взять хотя бы Олафа. У него пятеро детей и жена на сносях. Хотел бы ты, Олаф, поговорить сейчас со своей женой?..

Олаф не отвечает, лишь сильнее налегает на весла.

– Он хотел бы, но у него нет телефона. А вон Бьерн. У него три жены, и он бы не отказался поговорить с каждой. Вот только мобильника еще не изобрели. Они заняты делом, их жены в безопасности, но они отдали бы все за возможность поговорить сейчас с ними. А ты? Чем ты был занят? Что с твоей женой?

Мне становится совсем некомфортно и…