Ауробиндо прожил аскетом в этом странном городке несколько десятилетий, пережил (зрителем) все турбулентные события первой половины XX века, включая освобождение Индии, случившееся, можно отметить, в день его рождения, и тихо скончался в 1950 году в своем ашраме, которым к тому времени жестко управляла энергичная дама по имени Мирра Альфасса Ришар или попросту Матерь.

Рассказ о посещении ашрама, я, не меняя ни единого слова (может быть, излишне подробно – но, на мой взгляд, подробности украшают), беру из своего дорожного дневника (1996 г.)

Итак – Пондишерри.

Пондишерри, до приезда туда, я представлял типичным французским колониальным поселением. Но когда разгоряченный автобус выпустил меня, наконец, на просторной окраинной площади его, то оказалось, что никакой разницы с другими индийскими городами нет. Те же лавчонки с разноцветными бутылочками соков, та же оглушительная заунывная музыка, те же флегматично фланирующие коровы и только сине-белые таблички с названиями «рю» да алые каскетки ажанов поначалу резали глаз.

Меня поместили в принадлежащий Ашраму Приморский гест-хаус, небольшой, скромный, чистый, с игрушечным садиком перед ним. Гест-хаус (как и явствует из названия) смотрит на переливающуюся, поблескивающую пустоту моря; комнату дали, однако, с видом на затхлые задворки, где громко и визгливо бранятся какие-то женщины.

На двери информация, что прислуга чаевых не берет. Строжайше запрещено курить. Под потолком мощно разгоняются громадные винты вентиляторов. Правда, особой жары не чувствуется, сказывается дыхание океана, хотя веет оно скорее теплом, чем прохладой. Комната выглядит неуютно, так как свет в ней почему-то не над письменным столом, как следовало бы, а белая кишка лампы дневного света над портретами Ауробиндо и Матери на противоположной от стола стене.

Приходит менеджер, приглашает на беседу в садик гестхауса, – на «духовные темы». В садике кромешная тьма, хотя по часам еще не поздно, нет и восьми. В плетеных (как раньше на астраханских пароходах) креслах расположились человек шесть полукругом. Вел беседу пожилой, в очках, член Ашрама, – но как-то заумно и скучно звучала его хорошо отрепетированная проповедь. Остальные безмолвствовали, лишь, время от времени перемещались внутри кресел, дабы продемонстрировать внимание, понимание и полное согласие. Особенно активно реагировал усатый молодой толстяк, всячески изображавший преувеличенную радость от услышанного; иногда, правда, он попадал впросак, начиная радоваться не тому, что, оказывается, имел в виду беседующий. Впрочем, пальмы над головой и океан в двадцати шагах шумели так, что половины слов слышно не было.

Незнакомый еще город ждал за калиткой гест-хауса и глупо казалось сидеть здесь и откладывать наше знакомство на завтра; я вышел, ощущая всем телом йодистый приморский воздух, и долго шел в темноте – сначала по разбитым тротуарам (и, невидимые, шмякались рядом о берег и отползали в первобытную духоту тяжелые волны прибоя), потом через сгустившуюся черноту городского парка с призрачно белеющим на стыке аллей памятником Неру, пересек какие-то зловонные каналы – и нигде не встретил ни одного человека. Наконец, безлюдная бесконечная улица, таинственная в своей неосвещенности, издали заманила единственным матовым шаром облепленного насекомыми фонаря в такой же безлюдный европейский ресторан.

Внутри изысканный полумрак, подогретые тарелки, меню на французском и волнующе бесстрастный голос Сильви Вартан из невидимого магнитофона – и в то же время ошибки в написании французских названий, заштопанные скатерти и круглые кусочки банана в «парижском» салате.

И скорее по контрасту, чем по аналогии, вдруг больно шевельнулись в памяти узкие, заставленные автомобильчиками переулки Трокадеро, ржавозолотистый плачевный сад с мокнущими на осеннем ветру скульптурами Родена, неприметная, но уютная рюЛепик, спускающаяся от вечно освещенного оживленного пятачка, где негры и арабы торгуют традиционно «монмартрскими» картинками, и, конечно же, то уродливое и прекрасное сооружение, что вот уже столько лет «в простуженном горле Парижа железною костью стоит» – словом, все то, что было когда-то и прошло безвозвратно. Ох уж эта извечная наша тоска по Парижу, с чего это вдруг накатила она на меня в чистеньком индийском городке, в темный, нестерпимо звездный вечер на берегу Бенгальского залива?

В гест-хаусе все уже спали, и под белой марлевой сеткой, натянутой над приготовленной мне постелью, слышалось шуршанье и попискиванье москитов – видимо, сетка была плохо заправлена. Впереди лежала ночь изнурительно неравной борьбы. Я вышел из нее искусанный и измочаленный, как будто сражался со сворой собак.

А утром по широкой, пустой и просторной набережной, распахнутой в необъятную ширь океана, тоже пустого и просторного, что подчеркивал дальний тревожный силуэт застывшего на рейде танкера, по белым, лишенным тени, улицам я направился в главное зданье Ашрама. Там меня уже ждал начальник Департамента по приему гостей – милый, маленький старичок, одетый как здешние кондукторы, в очках, трогательный в своей любви к Ашраму и в своем желании все показать и все объяснить. Говорит он прекрасно и не стандартно, а очень индивидуально, приспосабливаясь к конкретному слушателю. Только тут, в его объяснениях ощущаю впервые я подлинный смысл холодноватого учения Ауробиндо и его определенно ускользавшую от меня ранее традиционность. Но одновременно начинаю понимать и другое – Ауробиндо в Ашраме, увы! на вторых ролях. С каждым словом симпатичного старичка, с каждым мгновением, проведенным в Ашраме, все больше выступала на первый план мадам Мирра Альфасса-Ришар, Божественная Матерь. Ею в Ашраме пронизано все, все о ней и так или иначе все связано с нею.

Конечно, это легко объяснимо. Не говоря уже о том, что Ауробиндо умер много десятилетий назад, а она сравнительно недавно, но и все нынешние члены Ашрама были отобраны в свое время лично ею, с ней они общались ежедневно (даже тогда, когда был жив Ауробиндо, ибо его можно было лицезреть лишь четыре раза в год), да и принципы Ашрама заложены были ею, а не затворником Ауробиндо. Добавлю, что и философия Ауробиндо с годами оказалась все более сфокусированной на поклонении Матери в различных ее ипостасях. Впрочем, иначе от него, наверное, вообще ничего не осталось бы здесь.

Старичок начал с объяснения мне символов Ашрама. Он продемонстрировал, во-первых, лотос, (раскрывающийся навстречу Солнцу, которое над нами и ним – вот это «над» повторяется всюду), во-вторых, Звезду Давида (два треугольника, один из которых «над») и, наконец, статуэтку – ребенок на руках у матери, перед которой он открыт полностью и не отягощен при этом никакими знаниями, опытом, предрассудками. Ей он доверяет абсолютно, сам же совершенно от всего свободен – и вот это-то состояние полной свободы от предшествующего опыта и одновременно полного доверия тому, что (кто) над тобой, это состояние и является целью каждого ашрамита. Любые проблемы должны не решаться человеком, а переключаться в некое над-состояние. откуда сам собой придет ответ.

Люди, испытавшие и познавшие это, не уходят из мира, а живут как и все остальные, но что бы они при этом ни делали, их поведение, действия, речь, походка (мадам уделяла особое внимание походке – ее легкости) станут иными, как бы пропущенными через общение с Высшим.