– Господи, что papa может сказать? А то он ничего не понимает! Разве же не ясно, что мы уже муж и жена, только не венчаные. Пойдем. Отец не должен более оставаться в неведении, – она схватила Ракелова за руку и потащила в столовую. 

* * *

– Скажу я вам, Федор Иванович, что Временное правительство работает на последнем дыхании! Какие-то абсурдно ненормальные условия! Мы порой не имеем возможности ни спать, ни есть! – Сергей Ильич быстрым движением бросил в рот маленькую голубую таблетку, которую извлек из кармана сюртука, и запил глотком воды. – Проекты документов принимаем, падая от усталости, кто в креслах, кто… – Он обреченно махнул рукой.

– Да-да, – Шаляпин сочувственно закивал. – Когда мы с Горьким приходили к Керенскому по поводу захоронения жертв революции на площади Зимнего дворца, я понял – у правительства, похоже, силы на исходе. Александр Федорович носился по длинным коридорам министерства юстиции, был крайне озабочен и смотрел на всех, я бы так сказал… недоумевающим взглядом, – Шаляпин смешно выпучил глаза.

– Александр Федорович просто близорук, – вступилась за Керенского Ирина, вошедшая в столовую за руку с Ракеловым, который выглядел чуть смущенным.

– Самое забавное, – продолжил Шаляпин, окинув вошедших чуть насмешливым, понимающим взглядом, – за ним по пятам, еще более озабоченный, следовал высокий человек с бутылкой молока в руках, не упуская момента, чтобы предложить Керенскому сделать глоток. Будто мамка за дитятей. Сценка – и смех и грех!

– Вовсе это и не смешно и не грешно, а очень даже грустно! – воскликнула Ирина. – Кто-то ведь должен проявлять человеческую заботу об Александре Федоровиче. А то всюду одна политика. Куда ни придешь, только и разговоров: Советы, депутаты, коалиции, резолюции… Все это превращается в какой-то снежный ком, который катится с горы и, подминая нас, обычных людей, под себя, несется дальше, за новыми жертвами. А жить-то когда? Я так порою думаю, не сон ли это? Вот сейчас проснусь – и ничего этого нет: ни революции, ни отречения царя, ни двоевластия, ни голода, ни страха, ни анархии, ни неизвестности. Ни-че-го! Просто сон. Вот, пожалуйста, у нас в гостях – великий Шаляпин!

– Благодарю, прекрасная львица! – Приложив руку к груди, тот склонил голову.

– Да, великий Шаляпин! – с вызовом повторила Ирина. – А разговоры о чем? Разве ж о театре? Об искусстве? О музыке? Вовсе нет! О политике и политиках. Вот вы, Федор Иванович, расскажите-ка лучше, что в театре?

Шаляпин, бросив взгляд на Сергея Ильича, хитро усмехнулся.

– В театре все дивно, Ирочка! Просто дивно!

Ирина благодарно улыбнулась и приготовилась слушать.

– Только представьте, – продолжил Шаляпин, – во время спектаклей появляются какие-то люди и прерывают действие обращениями к публике. Пора, говорят, кончать радостные зрелища да праздные забавы. Народ на фронте, а столицы пляшут и танцуют.

– Федор Иванович, вы это нарочно? – нахмурилась Ирина.

– Но самое интересное, – подхватил Сергей Ильич, – в траншеях другие люди говорят солдатам то же самое, но в обратном порядке: «В столицах поют и пляшут, а вы гибнете на фронте».

– Все, господа! Мне это надоело! – Ирина выскочила из-за стола и, открыв крышку фортепьяно, несколько раз ударила пальцами по клавишам.

Сергей Ильич и Шаляпин переглянулись. Ракелов смущенно потупил голову.

– Папа, у меня важная новость! – решительно сказала Ирина, повернувшись к отцу.

Сергей Ильич поднялся и, подойдя к дочери, обнял ее за плечи.

– Ну ладно тебе, Ирэночка. Скажи, что хотела.

Ирина слегка отстранилась от отца и подняла на него жалобные глаза.

– Папочка, миленький! Я хочу поехать с Ники по губерниям. У него дела, а я… Ну, я просто его жена. Понимаешь? – Сергей Ильич, удивленно подняв брови, посмотрел на Ракелова, который продолжал сидеть, не поднимая глаз. Ирина дернула отца за рукав. – Не отпустишь, все равно уеду. Хочу быть с ним. Должна. И буду. Отпустишь?

– Отпущу, – глухо произнес Сергей Ильич, прижимая дочь к себе. – Только повенчайтесь перед отъездом.

Шаляпин, скрестив руки на груди и чувствуя неловкость оттого, что стал невольным зрителем, краем глаза наблюдал за Ракеловым. Тот, поспешно вынув из портсигара папиросу, теперь сосредоточенно разминал ее, не вмешиваясь в разговор, будто бы не имел к нему никакого отношения. Шаляпин неодобрительно нахмурился.

11

Начало осени семнадцатого года выдалось прохладным, но солнечным. Деревья, будто в ожидании праздника, поспешили надеть золотые и малиновые наряды. А праздника все не было. Ветер, налетавший порывами со стороны Финского залива, раздраженно убеждал, что праздника не будет вовсе, но деревья все не верили, с грустью расставаясь с каждым разноцветным листком, как люди – с листками отрывного календаря. Вскоре начал моросить нескончаемый дождь, так и не признавшийся деревьям, о чем же он плачет день и ночь напролет… 

* * *

Поезд, на котором Ирина с Ракеловым ехали из Москвы в Петроград, неожиданно, в связи с поломкой паровоза, отогнали на запасной путь для ремонта, и вот уже несколько часов сотни людей коротали время в тесном здании железнодорожного вокзала в Твери. Ирина сидела на жесткой скамейке напротив мужа и время от времени поглядывала на него. Ей нравилось называть Ники мужем и чувствовать себя замужней дамой. Они обвенчались всего полтора месяца назад, за день до отъезда, в небольшом храме неподалеку от дома. Было заметно, что настоятель, отец Серафим, тот самый, что девятнадцать лет назад крестил ее, приятно удивлен и растроган желанием молодых «в это смутное время свершить торжество божественного соединения судеб на небесах». На венчании присутствовало всего несколько человек – самые близкие. Родители Ники не смогли так быстро приехать из Перми. Ирине казалось, что за время поездки они с Ники срослись, превратившись в единое целое. Она с улыбкой вспоминала, какой наивной и глупой была еще совсем недавно. А теперь на многое в жизни начала смотреть по-другому. Поняла, любовь – это не слова. Это – их отсутствие. В любви все должно быть понятно без словесного дурмана. Находясь почти все время на людях, научилась накидывать на внешние проявления чувств покрывало сдержанности. И это стало их совместной игрой, в которой была своя прелесть и которую они считали маленькой семейной тайной. Вот и сейчас, сидя напротив мужа в тесном, грязном зале ожидания, она осторожно коснулась ногой его ноги. Никто не заметил – ни женщины с плачущими детьми на руках, ни двое молодых парней с винтовками, озирающиеся по сторонам, ни пожилой священник, сидящий рядом, ни старик, привалившийся спиной к большому мешку, перепачканному глиной и опилками. Никто. Ирина еле заметно приподняла и