Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что, устала, милая… милая… милая… – донеслось откуда-то издалека. – И то, уж сколько часов поезда ждем… ждем… ждем…
Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…
– Да что вы тут ходите все, высматриваете? – прорвался извне строгий голос.
– Жида ищем, гражданин прапорщик.
– Какого такого жида?
– Ходил тут. Не видали?
– А что он сделал?
– Да ничего. Жид!
Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный, «кокаинистый» взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.
– Супружница ваша устала. – Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. – Пусть приляжет к вам… Полегче будет.
– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! – Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного, взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо, недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. «Бог шельму метит», – почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.
– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? – обратился чернобородый к священнику.
– Отчего же? – Священник искоса взглянул на него.
– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм. – Произнеся последний слог, мужчина, наверное, для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. – Ведь он что ваше христианство. Только раннее, скажу так, христианство. Не боитесь?
– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако не вино. Достаточно пригубить.
– А мы при социализме вино отменим – нечего пробовать будет, – ухмыльнулся чернобородый. – Все станут клюквенный сок пить.
– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, – назидательно проговорил священник.
– Я бы, если позволите, сказал так, – оживившись, вступил в разговор Ракелов. – В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.
– Именно так! – Священник, почувствовав поддержку, приободрился. – Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!
– Социализм ни-ко-го просить не станет! – Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.
– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, – Ракелов повернул голову в его сторону, – провозгласил, если не ошибаюсь: «в борьбе», то есть в грубой силе, «обретешь ты право свое».
– Ники, что за дебаты? К чему это? – прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. – Вокзал не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.
Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. «В борьбе обретешь ты право свое…» – промелькнуло в голове. Сожаления от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное – скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя, остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, – некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: «И что дальше?» На вспотевшем лице Ники была растерянность.
– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же! Сейчас поезд тронется! – В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри.
Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел – поезд тронулся. С отчаянным криком: «Там мой муж остался!» – она рванулась к окну.
Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: «Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика», – и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про «бар, от коих вечно одна досада», по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел, откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.
– Ники, слава Богу, я уже не чаяла увидеть тебя, – Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда – сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это – число смерти.
На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того, с «кокаинистыми» глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская стон, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.
Ирина с ужасом смотрела на происходящее. От желудка начала подниматься отвратительная волна тошноты. Поезд медленно, со стоном оторвался от перрона, оставляя позади страшную
