– Кто ты? – спросила Ксения.

– Комсомолка!

Исчерпывающий ответ!

Девчонка выглядела неважно. Слишком худая и невзрачная для того, чтобы называться симпатичной, она и одета была, как мальчишка – в тяжелые, на толстой подошве ботинки, мужское, слишком большое для неё драповое пальто и невообразимого вида рваный картуз. Неаккуратно остриженные пряди выбивались из-под головного убора. От девчонки пахло хлевом. Похоже, незадолго до встречи с Ксенией она побывала в выгребной яме. Впрочем, лицо и шея её оставались чистыми. На бледной коже, под глазами и на лбу, осели бисеринки влаги, черные глаза лихорадочно блестели. Она дышала прерывисто, широко раздувая ноздри. Ксения почему-то подумала, что именно так выглядят горячечные больные, когда, распинаясь между беспамятством и явью, силятся вырваться из объятий болезни и не находят сил для этого. Ксения не видела оружия, но в одежде девчонки наверняка имелись карманы, где она могла спрятать пистолет.

– Подними руки, – тихо попросила Ксения. – Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Девчонка отрицательно помотала головой и сунула обе ладони в карманы пальто. Ксения нажала на курок. Грянул выстрел. Где-то неподалеку громко брякнул выпавший из рук старухи подойник. Испуганно зашумели куры. Ксения выстрелила ещё раз. Девчонка смотрела на неё широко раскрытыми, полными безумия глазами. Ксения не могла отвести взгляда от её лица, не могла толком прицелиться и просто палила в густой, насыщенный влагой воздух. Она перестала стрелять, когда кто-то больно ударил её по руке. Ксения вскрикнула, выронила пистолет, ухватилась за ушибленное место. В тот же миг девчонка набросилась на неё. Чертовка кусалась, трепала Ксению за волосы, несколько раз больно пнула тяжелыми ботинками в голень. Ксения шлепала её по лицу ладошками, бодала, вопила, призывая на помощь старшину Пеструхина:

– Дяденька! Дя-я-дя-я! Тут диверсантка! Помоги-и!

Вопли отнимали много сил, и противница стала одолевать её. Она тянула чумазые, покрытые ссадинами руки к вещмешку, в котором хранился сухой паек и запасные обоймы. Эх, зачем она не рассовала их по карманам, как велел старшина? Старик со старухой – хозяева подворья – явились на крики нескоро, а явившись, в драку мешаться не стали. Так и остались стоять в стороне.

– Дядя-а-а! – возопила Ксения. – Диверса-анты!

Удары посыпались градом. Собрав последние силы, Ксения смогла подняться на ноги. Девчонка, прихватив сидор, пустилась наутек. Ксения огляделась. Пистолет валялся у неё под ногами на самом виду, и она подняла его. Не целясь, Ксения наугад выпустила две последние пули в сторону грязного драпового пальто, которое уже приближалось к углу черненькой баньки. Ещё миг – и девчонку скроет кривой угол ветхого строения. Она упала навзничь, словно налетев на преграду. Тонкие ноги, обутые в тяжелые, не по размеру огромные башмаки, взлетели вверх. Сидор отлетел в сторону. Старшина Пеструхин наклонился, ухватил девчонку за полы пальто. Он держал её на весу, как сломанную куклу.

– Не стреляй, Ксения! Свои! Товарищ старший лейтенант поймал девку-то! Эй, колхозники! Идите на опознание, а то вдруг не она?

Пеструхин перехватил девчонку поудобнее, под мышки, понес обратно к стогу. За ним следовал Соленов. Он на ходу подхватил сидор и передал его Ксении.

Смурные, перепачканные лица колхозников, странно багровое лицо Соленова, отрывистая речь Гуселькова, понурые фигуры хозяев подворья – всё виделось Ксении будто во сне.

– Овин едва потушили…

– И баня Карпатовых…

– А мой-то дом! Мой дом! Уж и его поджигать наладились! Да она не одна была! Не может быть, чтоб одна!

– Мы её отправим в Москву, в комендатуру, для допроса. Пеструхин, определись с конвоем. Назначь двоих конвойных. Кто председатель сельсовета? Надо определить место заключения для диверсантки. В погреб её до утра.

Огонь, подобно огромному рыжему петуху, взметнулся над кривобокими заборами, осветил зарницей серые деревенские задворки, расправил огненные крыла. Истошно завопила баба. Слитно зашлепали по жидкой грязи несколько десятков ног. Соленов, Гусельников, бойцы – все побежали следом за селянами в сторону пожара. Пеструхин выпустил пленницу из рук.

– Пристрелить разве тебя? Дед, давай-ка сюда твою берданку. Что, она у тебя заряжена?

– Один только заряд… – успел проговорить дед.

– Убей меня, тварь! На-а-а! – закричала девчонка, распахивая на груди пальтецо. Под ним оказалась обычная гимнастерка с тусклой бляшкой эмалевого значка на левой стороне груди.

– Я – комсомолка! Видишь?!

– Ты – дура! – Пеструхин сплюнул в грязь и, оттолкнув девчонку, направился к Ксении. – А вы что стоите? Там ваши селяне пожары тушат.

– Да мне козу доить…

– Да мне картошки из погреба достать. Ты ружье-то возьми, батюшка. Лучше пристрелить, не то её на вилы поднимут.

Старики отводили глаза, а девчонка каталась в грязи. Тощее её тело страшно изгибалось. Казалось, ещё миг – и переломится, как сухая ветка.

– Тебе бы окропиться святой водичкой, – устало проговорил Пеструхин.

Девчонка шипела и плевалась. В её темных растрепанных волосах запуталась солома. Драповое пальтецо покрылось слоем влажной глины. На солдатских башмаках налипли рыжие комья. Если б она и решилась сейчас бежать – вряд ли бы ей это удалось.

– Как есть бесноватая! – прошамкала старуха.

– В храм её, к батюшке! – подтвердил дед.

– Я комсомолка! – повторила девчонка. – А вы… Контра! Эх, налетит на вас вражеская эскадрилья! Я видела крылья со свастикой! Видела!

Словно услышав её слова, небо над дальним лесом ожило, покрылось частыми черными росчерками, послышался отдаленный рёв, словно где-то у кромки горизонта гневался разбуженный хищник. Звук был едва различим за ревом недальнего пожара. Над кронами ближнего леса росли силуэты вражеских бомбардировщиков.

– Тяжелые идут. Москву бомбить, – проговорил Пеструхин.

– Нет, – отозвалась Ксения. – Посмотри, дядя, у них шасси не убираются. Это юнкерсы. Я их научилась различать. У них тяжелых бомб нет, зажигалки только.

– Ой-а! Над нами каждый день летают! Ой-а! А мы-то боимся – вдруг да и не донесут, на нас сбросят! Ой-а! А вопят-то они страшно, не хуже, чем эта вот девка! Ой-а! Старик, полезай в погреб-то!

Старуха, причитая, моталась по двору. Она выволокла из сарая козу, потащилась за загородку, на огород. Там темнела дощатая дверь погреба. Ксения и Пеструхин смотрели на небо, а немецкие летчики уже включили сирены. Они не собирались нести свой страшный груз до Москвы.

Пеструхин кинулся прочь со двора.

– Куда ты, дядя?

– Лезь в погреб! Мне надо тут… дело!

Он сгреб девчонку в охапку.

* * *

Сидение в погребе – не лучшее из занятий, особенно если очень хочется есть. Где-то очень далеко выли сирены юнкерсов, глухо гремели разрывы и земля содрогалась, будто силясь сдержать рвотные позывы, и не извергать на поверхность, на поживу смерти, нашедших убежище в её щелях и складках. Ксении хотелось есть, и она развязала вещмешок. Хлеб и сало нарезала на коленке и предложила хозяевам, отведала сама. Старуха возилась в темноте, гремела миской, плескалась в воде. Наконец у Ксении в руке оказалось что-то твердое, длинное и влажное.