На семейный альбом Марат и не рассчитывал. У закоренелого холостяка такое хранилище документов памяти, которое любовно копят и стерегут обычно женские руки, было немыслимо. Но и никаких документов Марат, обшарив все углы, не нашел. На кухне в мусорном ведре валялась квитанция об уплате за электроэнергию. Но свою фамилию на ней плательщик вывел с такой то ли спешкой, то ли отвращением к ней или к процедуре заполнения, что даже каракули начальных букв не поддавались однозначному прочтению. Конечно, если подгонять этот кошмарный почерк под желаемое, это могло быть «Фирсов», но могло быть и «Фадеев», и даже «Орлов». Квартира, как живая сообщница хозяина, упорно хранила тайну его личности. Все улики, которые Марат собрал здесь и на которые так надеялся, затеяли с ним игру в «,да“ и „нет“ не говорите». И последняя находка, которую он сделал, подтвердила это самым неожиданным и зловещим образом. Среди всякого хлама — чтобы разбирать его, Марату пришлось поставить стул на стул и по пояс углубиться в пыльный узкий пенал под потолком и сжечь, подсвечивая себе, полкоробка хозяйских спичек — Марат выискал вставленную в рамку фотографию. Повязанная косынкой женщина в брезентовой робе позировала на фоне богатого улова рыбы. Потоком жидкого серебра он лился на палубу рыболовецкого судна из только что поднятого гигантского трала. Над головой женщины метались чайки, готовые ринуться вниз, едва поток рыбьих тел растечется за ее спиной вязким кипящим озером. В верхнем углу изображения фотограф захватил даже клочок морского горизонта, подернутого легкими, светлыми облаками. К сожалению, фон на этом фото был гораздо больше и содержательнее главного. Он затмевал и поглощал женщину на переднем плане. О ней трудно было сказать что-то определенное. Высокого ли она роста? Чайки над ней казались огромными в жадном размахе крыльев. Но, может, они и были такими раскормленными в тех рыбных местах? Или Марат принял за них иных, не известных ему и не виданных им птиц. Безобразные складки просторной брезентовой робы скрадывали ее фигуру. Шею закрывал воротник вязанного под подбородок свитера. И даже выбившаяся из-под косынки прядка волос могла оказаться просто трещинкой изображения. Лицо было снято слишком мелко. Раскосыми были ее глаза, или она просто щурилась? Марат не испытывал ни отвращения, ни безотчетной тяги, глядя на эту пигалицу, на ее руку, поднятую в приветственном взмахе, но невидимую под резиновой перчаткой. Кажется, перед фотографированием она дала себе труд скинуть лишь капюшон.

Старший узник Петрик уверял Марата, что для опознания истицы довольно интуиции. Возможно, этот портрет был слишком мал и невнятен, чтобы она заработала. Или на снимке запечатлена женщина, никогда не предъявлявшая Марату никаких исков. В надежде прочесть имя он жадно перевернул карточку. На обороте старательным почерком редко берущей перо руки полупечатными буквами было выведено «Я у Находки. Путина — 1970. Последняя!!!» Марат чихнул и опомнился. Если взглянуть со стороны — особенно открытой входной двери за спиной, — ничего нелепее его позы и придумать нельзя. Его ноги, опирающиеся на шаткую конструкцию из двух стульев, торчали из антресолей, тогда как он, лежа на животе, чиркал спичку за спичкой, среди бела дня изучая изображение в темноте. Гораздо удобнее заняться этим у окна.

Марат аккуратно прихватил фото за рамку зубами, вытянул голову из антресолей и уже без помощи стульев (они так и норовили с грохотом обвалиться) повис на руках и мягко шлепнулся на пол, ловко опустившись на здоровую ногу. Однако у окна изображение только еще сильнее замкнулось. При ровном дневном свете оно стало плоским, зернь матовой фотобумаги проступила во всей своей грубости. И та зыбкая надежда выпытать у снимка правду, застав его врасплох вспышкой спички и проникая под его поверхность взглядом, направленным под каким-нибудь немыслимым углом, которая еще теплилась на антресолях, теперь испарилась окончательно. Марата разбирала досада на себя за то, что он так беспрекословно признавал авторитет старшего узника Петрика и так буквально следовал его рекомендациям. Вот тебе и хваленая, обещанная Петриком интуиция на истицу! В решающий момент она молчала. Но, может быть, ей требовалась крохотная подсказка. Ее мог бы дать словесный портрет. Но все последние годы Марат, по крупицам выуживая у разных знавших ее людей сведения о биографии, поступках, манерах, мельчайших чертах характера и даже характерных словечках истицы, интересовался всем, кроме ее внешности. Безотчетно он опасался нарваться на общие слова вроде «красотка» или «страхолюдина», которые покоробили бы его своей односторонностью, окарикатурив образ врага до положительной или отрицательной крайности.

Если предварительная разведка ее прошлого, ее прихотей, скрытых внутри нее качеств необходимы были Марату на случай немедленной борьбы с ней при личной встрече, то оценку ее наружности он готовился сделать сам, никому ее не передоверяя и не мороча себя чужими мнениями, которые только мешают непредвзятому взгляду. И вот, в результате он не выведал даже особых примет истицы. А запасись он ими, имей сейчас возможность сопоставить — и форма носа, утиного, но вместе с тем изящного и задорного, родинка на смеющейся щеке — то, что Марат разглядел назло мелкости портрета, могли бы убедить его или, напротив, разубедить в очень важных вещах.

Единственным, что точно установил Марат, еще раз обойдя квартиру и возвращая на прежние места мебель и вещи, было место, где висело фото до того, как его закинули на антресоли. В простенке за дверью в комнату на выцветших обоях темнел прямоугольник ярче сохранившихся красок. По размеру он совпадал с рамкой. Без сомнения, карточка висела здесь продолжительное время. Но опять-таки мотивы, по которым ее сняли, могли быть самыми разными — от ненависти до полного охлаждения. Любопытен был и выбор места. Когда дверь была открыта, она полностью заслоняла узкий простенок вместе с фото. Хозяин то ли стеснялся «рыбачки», то ли прятал ее от бесцеремонных гостей, которые слонялись из комнаты в кухню, разумеется, не закрывая между ними дверей. И только затворившись в комнате, он открывал тем самым фото и оставался с ним наедине.

Утоление голода было последней пользой, которую оставалось извлечь из этой злосчастной квартиры. Хотя в настоящую минуту апатия и разочарование почти его заглушили, Марат по опыту знал, что аппетит приходит в то время, когда нет еды. И с учетом того, что сегодня предстоял тяжелый вечер с вероятной перспективой «трех звездочек», следовало силком затолкать в себя несколько кусков. После находки карточки и посеянных ею сомнений Марат не остерегался прихода хозяина, но, напротив, с дрожью злобной радости поджидал, когда он объявится на пороге. Из него можно было бы вытрясти хоть какую-то правду. Но если тот так и не соизволит вернуться в собственную квартиру, Марат, в свою очередь, не хотел оставлять определенных доказательств и явных следов своего визита.

Он собрал остатки осторожности и из имевшейся в доме провизии выбрал ту, которая не поддавалась строгому учету: откромсал кусок от уже початой буханки хлеба и наделал бутербродов с кабачковой икрой, пользуясь опять-таки тем, что банка икры была открыта до него. Куриные яйца Марат трогать не стал, тем более что их было всего три — такую цифру хозяин мог удерживать в памяти и машинально. Он, кстати, оказался еще и сладкоежкой — припас пачку шоколадного сливочного масла, однако она была не распечатана, и Марат с сожалением отказался от мысли попробовать деликатес, который лично ему не встречался даже в посылках, получаемых некоторыми узниками Учреждения с воли. Марат хотел поставить чайник, но, сколько ни крутил ручки газовой плиты, ни одна из конфорок не загоралась и даже не шипела.