Уже много лет живя втроем, в одной квартире с бабкой и младшей сестрой, Жека чувствует себя в семье как в женском монастыре, весь устав которого подчинен одной цели — лечению Тони, страдающей врожденным пороком сердца. Обсуждение Тониного недуга сделалось болезненной, сквозной темой разговоров бабы Шуры, которые она готова заводить со встречными и поперечными, чуть ли не хватая их за рукава. Во всех она ищет участия, находя в лучшем случае сочувственное внимание, которое впоследствии не превращается в конкретную помощь, разве что сделается какой-нибудь сущий пустяк. Только в этих напрасных разговорах — ведь 90 процентов случайных собеседников при всём желании никак не могут облегчить участь ее внучки — Шура расходует массу времени и сил, которые с большей пользой могла бы употребить на хождение по инстанциям, чтобы улучшить жилищные условия: обменять тесный полуподвал на более высокую, просторную и сухую квартиру. Чего стоят одни ее ежевечерние чаепития с некой Коростелкиной. Эта соседка, ровесница бабы Шуры, настолько же крупнее ее по комплекции, насколько и молчаливее.

Однако это попечение имеет и оборотную сторону медали. Тоня сделалась бытхинской знаменитостью, но это печальная известность увечного ребенка, на которого, стоит ему выйти на улицу, градом сыплются соболезнования, предостережения, наставления и прочие охи-ахи взрослых, имеющие своим неумолимым следствием насмешки ровесников и пацанвы. Поскольку Тоня действительно сердечница и треволнения ей противопоказаны, с годами инстинкт самосохранения научил ее осторожно ходить по улице, а дома находчиво защищаться от бури и натиска бабушкиной заботы. Причем в этом противостоянии, где внучкиной желчи и черствости хватает, чтобы растворить всю бабушкину ласку и нежность, главный козырь Тоне дала именно Шурина словоохотливость.

Давным-давно в результате обследования Тони один маститый кардиолог в приватной беседе сказала своим коллегам с тем черноватым юмором, который по роду деятельности между жизнью и смертью вообще присущ врачебной касте, что семья этой девушки будет избавлена по крайней мере от хлопот обмена ее паспорта на свидетельство о смерти. То есть порок сердца убьет Антонину еще до совершеннолетия. Кто-то из присутствующих передал это бабе Шуре, возможно, оправдываясь тем, что она медсестра и понимает, как хранить врачебную тайну. Так появился крайний срок — шестнадцать лет. Конечно, он жег бабке нутро, вертелся на языке и, по мере приближения, всё сильнее. Катастрофа началась этой весной, перед тем как в мае Тоне исполнилось шестнадцать. Неведомый доброхот сообщил ей мрачный прогноз маститого кардиолога, и девушка сделала из него свои неожиданные, но вместе с тем непреложные убийственные выводы. Категорический отказ от получения паспорта стал, пожалуй, самым безобидным из предпринятых ею шагов. Затем она подсчитала, что если весь отпущенный ей век — шестнадцать лет и прожила она почти столько, то ее возраст близок к предельному, а ее шустрая шестидесятишестилетняя бабушка могла прожить еще и десять, и двадцать лет. Отсюда Тоня пришла к выводу, что может относиться к бабке как к младшей по возрасту, и стала обращаться к ней не «ба», как раньше, а наподобие соседки Коростелкиной — «Шура», без всяких прибавлений. Если же та начинала ее допекать, и вовсе говорила ей «Шурка». Произносились эти дикие для старушки обращения без тени улыбки. Та из себя выходила, но ничего не могла поделать. В шутку это было или всерьез, знала одна Тоня, а она никому не говорила. Она вела себя в некотором смысле с безукоризненной логикой. Как старшая по возрасту стала перенимать и присваивать те приготовления к смерти и намеки на нее, которые раньше нет-нет да и позволяла себе баба Шура. На следующий вечер после дня рождения, едва ей пошел семнадцатый год, она произнесла: «Зажилась, никак Господь не приберет», заставляя тучную Коростелкину беззвучно колыхаться всем телом от смеха (хохотнуть вслух она не смела из боязни перед соседкой, которая ею верховодила). Самый жестокий удар ждал бабку на кладбище, куда раз в год, на Пасху, она вместе с внучками приходила на могилу их матери. Поскольку в узкой оградке, где баба Шура похоронила дочь, оставалось место еще только для одной могилки, старушка, протирая надгробие, имела обыкновение приговаривать, что и она скоро успокоится от всех волнений, и наказывала внучкам похоронить ее рядом с дочкой. Каково же ей было при посещении кладбища в этот год слышать, как Тоня, перехватив право первоочередности, примеривала свободное место в оградке на себя. А в ответ на горестные причитания бабки и ее жалкий ропот наказала «Шурке» посадить себе в изголовье не традиционные калину или сирень, а камелию.

Вот между каких двух испепеляющих огней проводила Жека свою юность и закаляла характер. Словом, у восемнадцатилетней Жеки фантастический спор за место подле могилы матери, разыгравшийся между бабкой и сестрой во время последнего посещения кладбища, вызвал истерический смех. Она обозвала их гнусными комедиантками и предложила метнуть жребий, причем она тоже хотела бы поучаствовать в такой похоронной лотерее. Это был открытый мятеж здорового организма против удушливой атмосферы домашнего лазарета, годами заедавшего молодость Жеки, которая, как известно, дается женщине только раз и уходит незаметно, как вода между пальцев.

Ее дом в частности и нашпигованный курортниками город вообще представляются ей невыносимым бедламом. Она твердо решила переселиться в более просторные места, где идут вперед и торят новые пути, а не топчутся на узкой полоске между горами и морем, где люди живут, беспрерывно наступая друг другу на ноги. В таком случае, действительно, почему не БАМ? Почему не Стерх? Молодой, подающий надежды художник с подругой на стройке века. Актуальная тема, заказ эпохи: портретная галерея передовых строителей Байкало-Амурской магистрали даст в перспективе что? Переезд в Москву. Хотя Жека не говорит об этих планах и, может, сама не вполне отдает себе в них отчет, в ее поведении они просматриваются довольно отчетливо. Она присвоила Стерха не спрашивая, без разрешения заглядывая в его каморку с афишами, ненароком подсаживаясь к нему на пляже и принимая его молчание за знак согласия и радости быть с ней. Она уже прозрачно намекает, каких поступков ждет от него за эту радость. А он еще не решил, согласен ли.

Армия — хорошая школа живописи, особенно рисования углем, поскольку краски не всегда под рукой. Рутина полезна для того, чтобы набить руку и отшлифовать технику. Но всё-таки после двухлетней обязаловки и принудиловки не менее полезно отпустить свои природные задатки на волю и отдаться течению свободного творчества. Моральное право он имеет: священный долг Родине только что отдан. Однако Жека торопит: на БАМ. «Это время гудит: БАМ!» «Веселей, ребята, выпало нам…» И поэты недаром торопятся сочинять песни. И Жекино чутьё верное: первые получают и квартиры, и регалии, и длинный рубль. Но главное — Стерху было ее жалко из-за ситуации в семье, невыносимость которой проскальзывала в ее разговорах с ним. Что ж, он готов был опять мобилизоваться, вновь писать на заказ, пусть и более тонкий, хотя тонкое самопринуждение, возможно, коварнее откровенной муштры. Что нормальный мужчина ни намеком не даст понять женщине, когда идет ради нее на уступку, — это ясно само собой. Внутренне решение уже было принято твердое, хотя и не высказано вслух. И тут Жека сама перечеркнула его намерение. На предложение позировать Стерху обнаженной она ответила решительным и даже гневным отказом. Жека не сознавала всей меры оскорбительности и абсурдности такого ответа. Если она признаёт в нём художника, то все художники пишут обнаженную натуру. И кого еще в городе, кроме нее, попросить об этом? Не тетку же! В том, что тайна будет сохранена — картины никто без ведома Жеки не увидит, и никто не заглянет в глухой подвал без окон и не откроет во время сеанса запертую на засов дверь, — Стерх готов был дать любые гарантии. То, что он предлагал только и исключительно позирование, понятно и без слов. Правда, великие художники позволяют себе смешивать искусство с личной жизнью, но великим Стерх себя не мнит — до них ему еще расти и расти. И вот ему отказано в такой мелочи! Для нее пустяк, для него — нет. А на какие жертвы вообще готова эта теплолюбивая южанка? Если она не открывает личный купальный сезон, пока морская вода не прогреется до двадцати пяти градусов, то что с ней станется на берегах Байкала или Амура? Не переоценивает ли Жека свои возможности?