лекции, была переполнена, мест не хватило, пришлось перейти в актовый зал, Ждали начала лекции с нетерпением. Студенты горячо переговаривались, о чем-то спорили, кто-то уже сочинил на ходу эпиграмму, готовясь встретить «духовника», взволнованный зал гудел. В назначенный час торжественно пожаловал весь ученый синклит во главе с попечителем. Профессора важно расселись в креслах первого ряда.

И вот появился Щапов.

Он был высок, широкоплеч, копна курчавых черных волос венчала большую голову, отчего голова и вовсе казалась огромной. Щапов стремительно и твердо взошел на кафедру, глянул в зал с насмешливым вызовом и выжидательно помолчал, как бы давая возможность разглядеть себя. Казалось, что вот сейчас этот богатырь заговорит — и голос его прокатится по залу громом. Но заговорил Щапов неожиданно ровно и тихо:

— Скажу наперед, господа: не с мыслью о централизации, а с идеей народности и областности вступаю я на университетскую кафедру… — сказал он с оттенком некоторой озабоченности и даже грусти, не торопясь форсировать своего голоса. Зал отозвался глубоким вздохом не то удивления, не то облегчения — куда ни шло, но лекция началась. Щапов продолжал: — Итак, господа: в настоящее время уже нельзя оспаривать факт, что история — есть сам народ, дух народный, что сущность и содержание истории есть жизнь народная во всей ее полноте. — Он говорил, глядя в зал, точно по глазам и лицам стараясь понять реакцию и определить для себя, в ком он может найти поддержку или сочувствие. — Но вот вопрос, который еще не осознан и не утвержден наукой: это вопрос областности, иными словами, развития провинций… — Голос его постепенно креп, набирал силу, зал притих, устремив сотни глаз на этого громадного человека, свободно, чуть боком стоявшего на кафедре, которая казалась тесной для него, не рассчитанной на его рост; у него было смуглое крупное лицо, крупные губы, крупный подбородок, крупные ладони — все в нем было отмерено щедрой мерой. — И еще замечу, господа: с эпохи утверждения московской централизации в нашей истории все меньше стали говорить о внутреннем быте различных провинций, то есть вовсе никак не раскрывая и не изучая историко-этнографические, бытовые и экономические особенности, условия, так сказать, внутреннего развития многочисленных российских областей. Как будто не эти области составляют основу и сущность, историю российского народа!.. Все это и по сей день проходит стороной, а на первое место выдвигаются вопросы централизации, единодержавия… Между тем ни в одной европейской истории, кроме российской, вы не найдете факта столь своеобразного территориального и этнографического самообразования областей… Итак! — Он помолчал несколько, глядя в зал, и голос его после паузы прозвучал сильно и страстно. — Итак, с мыслью о народности и областности я избираю для своих чтений историю русскую, вернее сказать, историю русского народа. — Он выделил эти слова какой-то особой интонацией, подчеркнуто произнес, и вздох одобрения, согласия, восхищения прошел по залу, точно молодой весенний ветер. Кто-то в задних рядах, из глубины, восторженно крикнул: «Браво!» И Щапов с благодарностью, весело посмотрел туда, в глубину зала, понимая и радуясь тому, что он уже не один, и это прибавляло ему сил и уверенности. — И еще, друзья… — сказал он, обращаясь как бы непосредственно к тем, с кем он еще не был знаком, но кто уже был с ним, являясь сторонником его и другом. — И еще, друзья: в центре наших бесед будут стоять вопросы исторического развития Сибири. Ибо в этой части русской истории есть много таких важных, первоклассных вопросов, которые доселе ждут исследования: это, прежде всего, вопрос колонизации, вольного и невольного заселения обширного края, это, наконец, историческая роль великорусского народа в освоении и культурном развитии восточной окраины…

Лекция продолжалась два часа.

И закончилась неожиданно: оборвав на полуслове, Щапов кивнул и быстро вышел. Некоторое время стояла полная тишина, зал, точно загипнотизированный, молчал и вдруг очнулся, разом вздохнул и взорвался дружными рукоплесканиями. Раздались голоса: «Браво! Браво, профессор Щапов!» Хотя профессором Щапов еще не был, как не был еще окончательно утвержден в вакансии преподавателя русской истории.

— Браво, профессор Щапов! — неслось по залу. — Браво, браво!

Попечитель князь Вяземский и весь ученый синклит, поднявшись с кресел, вежливо, хотя и не так горячо, как восторженно принявшие лекцию студенты, аплодировали. Щапова настиг этот шум, гром аплодисментов уже в коридоре. Он остановился. И в этот миг, толпа хлынула из зала, вмиг его окружив. Он улыбался смущенно.

— Браво, профессор! Браво!.. Спасибо за лекцию, Афанасий Прокофьевич!..

И Щапов с волнением подумал: «Победа». Потом он спустился вниз, оделся и в сопровождении группы студентов, еще не знакомых, но уже близких ему людей, отправился домой, в академический флигель. Было свежо. В звездном небе холодно поблескивал узкий серпик народившейся луны. Дышалось легко. И песня, которую, не сговариваясь, вдруг затянули провожавшие его студенты, трогала до слез.

Вот по Волге-реке, к Нижню-городу,

Снаряжен стружок, как стрела летит,

«А ведь я счастлив! — радостно подумал Щапов и мысленно же добавил: — Счастлив потому, что, как и они, мои новые друзья, молод, полон сил. Вся жизнь у нас еще впереди, — думал он, прислушиваясь к голосам, как бы на лету подхватывая и запоминая слова песни, к гулким и твердым шагам по мостовой. — И еще потому, что победа — это всегда счастье. Всегда!» — улыбнулся и тихонько, а потом все громче стал подпевать:

А на том стружке, на снаряженном,

Удалых гребцов двадцать два сидит…

Стружок подхватила волна и понесла вперед. И Щапов чувствовал рядом с собою надежные плечи молодых гребцов…

Позже, пытаясь понять, осмыслить глубже свои отношения с университетской молодежью, Щапов говорил: «Все просто: они верят мне, понимают меня, я отвечаю им тем же — взаимное согласие. — И с улыбкой добавлял: — Любовь с первого взгляда».

Лекции молодого профессора проходили при переполненной аудитории. Но, слыша голоса восторгов, Щапов уже не раз и не два слышал недовольные замечания иных профессоров, скользкий шепоток: «Позвольте, на каком основании этот, с позволения сказать, историк внушает молодежи непотребные мысли? Отчего он так вольготно себя чувствует?..»

Не проходило теперь дня, чтобы в небольшой щаповской комнатке, во флигеле, не собиралась молодежь — и нынешние его ученики, студенты университета, и духовники, по-прежнему считавшие Щапова своим. Разговаривали, спорили, засиживались до поздней ночи. Вопросов нерешенных масса. Россия жила накануне освобождения крестьян. Со дня на день ждали манифест. Гадали: что он даст народу? Пылко обсуждались в профессорской «келье» вопросы распространения грамотности среди крестьян. Мысль Щапова об учреждении сельских школ,