журнал стал заметно острее, целенаправленнее, Потанин уже не раз в кем публиковался. Но то были скорее заметки путешественника, созерцателя, а это… это совсем другое: каждая строка отдается болью в сердце. Что же делать? Равнодушие — враг всего человеческого; без сердца нельзя.

Дня три назад Потанин встретил Семенова, и тот, наговорив немало лестных слов о первых его шагах в науке, не преминул, однако, предупредить: «Настораживает одно: ваше всеядство. Остерегайтесь, мой друг, этого, не разбрасывайтесь по мелочам, решайте главную для себя задачу». Потанин спросил: «А если все они важны?» Семенов насупился: «Каждый должен решать свою задачу».

Возможно, и прав Семенов. Но вот ведь и сам он, крупный ученый, исследователь и путешественник, занят сейчас, казалось бы, далеким от «главной своей задачи» делом — заседает в комитете по крестьянскому вопросу, захвачен этой работой и горячо, убежденно доказывает, что вопрос об освобождении крестьян не может не волновать всякого истинного интеллигента. «Ибо пора, давно пора стереть с лица России это позорное пятно».

А Сибирь? Отчего она, никогда не ведавшая крепостного права, поставлена в еще более невыгодное, бесправное положение? Кто даст на это прямой и ясный ответ?..

Только под утро Потанин ложится на жесткий тюфяк и мгновенно засыпает. Тотчас высокие горы, с заснеженными вершинами, окружают его, и он без труда узнает их по характерным очертаниям: Тянь-Шань. Вдруг появляется Семенов, посмеивается хитро и говорит: «А знаете, мой друг, долгое время считалось происхождение этих гор вулканическим. И Гумбольдт придерживался этого ошибочного мнения… Нет, нет, дорогой Григорий Николаевич, ученый не должен, не имеет права размениваться на мелочи». Потом горы исчезают, и Потанин оказывается на берегу Иртыша. Он еще мальчик, и отец, хорунжий конноартиллерийского полка, усадив его на коня, дает в руки поводья и почему-то голосом все того же Семенова говорит: «Посмотрим, какой из тебя выйдет казак».

Много лет спустя сотник Потанин, уже хлебнувший вдосталь казачьей службы, встретил Петра Петровича Семенова в Омске; тот, проведав от кого-то о том, что есть в полку молодой офицер, собирающий гербарии, удивился: «Офицер собирает гербарии?!» И непременно захотел его повидать. Эта встреча имела для Потанина большое значение. Семенов настоятельно советовал оставить службу и ехать в Петербург учиться. «Иначе, — говорил он, — засосет среда, и вы так и останетесь любителем-коллекционером». Потанин и сам давно об этом думал. Но что он мог сделать? Казачий офицер мог уйти в отставку лишь по истечении двадцати пяти лет. Но тогда ему будет уже за сорок. Нет, нет, надо искать выход. Семенов искренне хотел помочь. «Знаете, — сказал он, — у меня есть брат, генерал, служит в Петербурге. Постараюсь уговорить его взять вас в адъютанты. Служба не обременительная, и вы могли бы посещать университет…»

Семенов уехал. И Потанин стал ждать от него писем. Но писем все не было и не было. Видимо, петербургский генерал не захотел брать в адъютанты казачьего офицера, да и сам Семенов, назначенный вскоре секретарем комиссии по крестьянскому вопросу, был слишком занят, должно быть, руки не доходили до писем…

Но все же выход был найден. Помогли друзья. Они уговорили полкового доктора «найти» у сотника Потанина какую-нибудь болезнь. Доктор оказался человеком умным, понимающим — он «обнаружил» у Потанина… грыжу, а с грыжей, сами понимаете, казачьему офицеру служба заказана… И вскоре Потанин получил свидетельство об отставке и отправился поначалу в Томск. Там он познакомился с Бакуниным. Этот удивительный, необыкновенный человек («европейская знаменитость», как говорили о нем в Томске), знавший лично Маркса и Гервега, Прудона и Жорж Санд, дважды за свою революционную деятельность в Европе приговоренный к смерти, переданный затем российским властям и отсидевший шесть лет в казематах Петропавловки и Шлиссельбурга, сослан был, наконец, в Сибирь. Крупноголовый, с седеющей гривой волос, он был похож на стареющего льва, могучего и крепкого еще, не сломленного бурной жизнью… Восемнадцатилетняя жена его, Антося, выглядела рядом с ним девочкой. Она, в сущности, и была девочкой, и отец ее, Ксаверий Васильевич Квятковский, долго противился, не хотел отдавать ее за ссыльного. Но как раз в это время случилось быть проездом в Томске восточно-сибирскому генерал-губернатору графу Муравьеву-Амурскому, доводившемуся Бакунину родственником, он и склонил Квятковского дать согласие на брак дочери с Бакуниным, заметив при этом, что ждет их блестящее будущее…

Жил Бакунин с молоденькой своей женой в небольшом деревянном доме на Воскресенской горе, по улице Ефремовской. Потанин понравился ему, Бакунин нашел в нем умного и понимающего собеседника. И шутливо называл «сибирским Ломоносовым». Так он и кузинам своим написал в Петербург:

«Милые сестры, посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина… Приласкайте его, милые сестры, и в случае нужды не откажите ему ни в совете, ни в рекомендации…»

Больше того, сам не имея в то время лишней копейки, Бакунин достал для Потанина сто рублей и выхлопотал разрешение ехать до Петербурга бесплатно с обозом, везшим в столицу золото…

— Ну, брат Григорий Николаевич, — говорил на прощанье Бакунин, — встретимся где-нибудь на развалинах нынешнего деспотического государства. И вместе будем строить всеобщий мир, Соединенные штаты Европы. С богом!..

Расстались они друзьями.

* * *

Через год приехал в Петербург Ядринцев — юноша, почти мальчик, но уже с твердой идеей об открытии сибирского журнала. Дела его, однако, поначалу складывались менее удачно, чем у Потанина. Он приехал с матерью, которая никак не соглашалась отпускать его одного. Февронья Васильевна хотела облегчить жизнь сына хотя бы на первых порах, помочь ему как следует устроиться. Но вскоре заболела тифом и скончалась. Ядринцев был потрясен, растерян — и кто знает, что бы он делал, не окажись рядом Потанина, который всячески поддерживал его, утешал, говорил, что в жизни надо быть готовым ко всему и ни при каких обстоятельствах не опускать рук… Ядринцев старался держаться. Но потрясение было слишком велико и не могло пройти без следа: однажды, вернувшись из университета, он почувствовал себя плохо — кружилась голова, все плыло перед глазами, точно в горячем тумане… Он разделся с трудом, лег в кровать, тотчас забывшись, и очнулся лишь… через неделю. Доктор обнаружил у него нервическую горячку. Потанин навещал его ежедневно, иногда часами не отходил от постели. Ядринцев поправлялся медленно, но все же поправлялся и встал наконец на ноги.

— Ну, брат, — говорил ему Потанин, — теперь ты сто лет проживешь. Не меньше! Такую хворь одолел. А я поменял квартиру, — сообщил с улыбкой. — Живу теперь по соседству, в двух шагах. Милости прошу. Заходи в любое время