У них своя каюта, одна на двоих, но Арон старается там не бывать. Никакого желания нюхать блевотину. Он все время на палубе. Или в рубке: он подружился с капитаном, и тот позволил ему смотреть, как легко и ловко он управляет огромным пароходом.

Поначалу Арону все было интересно. Он бродил по пароходу смотрел на огромную черную трубу, на укрепленную на ней совсем тоненькую трубочку, из которой внезапно выстреливало облачко белого пара, а потом раздавался протяжный вой, от которого по коже бежали мурашки. С палубы в машинное отделение вела узкая железная лестница. Люк был почти всегда закрыт, но иногда его открывали, и тогда можно было видеть, как ходят взад-вперед лоснящиеся от смазки шатуны, как крутится гигантский маховик.

Свен поначалу тоже бродил по кораблю, потом шел на нос и, лержась обеими руками за шершавый релинг, смотрел на море. Но на третий день начало штормить, волны становились все выше и выше, море покрылось прозрачным кружевом пены. Началась качка, и Свен помчался в каюту. К горшку.

А Арон проводил целые дни на палубе, часами смотрел на пенящуюся воду на мутное небо, где за тучами иногда появлялось неяркое призрачное пятно солнца. Берега не видно, ни одного корабля. Только волны, ряд за рядом, разбиваются о ныряющий нос парохода. Конца не видно.

Он уже не мог сосчитать, сколько дней они в море. Лишь бы добраться до цели. Выйти на сушу, неважно какую. Он чуть ли не ощущал запах свежевспаханной земли.

Холодный, пронизывающий ветер. Тяжелое кряхтение и сопение паровой машины в трюме, но Арон уже потерял к ней интерес. Солнце и ветер… напоминает немного хутор, хорошо бы только еще земля была под ногами.

Он ждет. Ждет и тоскует по земле.

Тяжелые шаги за спиной.

Свен все-таки заставил себя выйти на палубу. Качнулся, ухватился за короткую мачту, чтобы не упасть, и глубоко вдохнул холодный морской воздух.

– Скоро мы доберемся? – спросил Арон.

Свен вздохнул:

– Что ты, как дятел, долбишь одно и то же? – Подавил рвотный позыв. – Землю видишь?

Арон присмотрелся повнимательней и покачал головой.

– Когда появится, увидишь. Еще не появилась. Скоро.

– А маме напишем? Как приедем?

– А как же. Когда приедем. Если ты найдешь карандаш, бумагу, все что нужно… марку купишь.

– Обязательно найду.

– Если это нам по карману.

– Тебе все не по карману.

Арон решил твердо – как только он ступит на сушу, сразу купит бумагу, карандаш, марку и напишет матери. Сколько бы это ни стоило.

– А долго мы там будем?

– «Будем»? Что значит – будем? Мы едем работать, а не «быть». Не болтаться без дела. Не меньше года. Надо встать на ноги.

– А потом поедем домой?

Свен снова вздохнул:

– Когда поедем, тогда и поедем. Отстань.

Корабль подняло на волну, нос задрался и косо провалился, как в бездну Свен повернулся, еле удержал рвотный позыв и на подгибающихся ногах побежал в каюту.

Арон остался на носу. Смотрел на море и ждал, когда же на горизонте появится Новая страна.

Солнце взошло над островом в половине пятого. Обычно Герлоф вставал с рассветом, но на этот раз проснулся только в начале восьмого. Поморгал, посмотрел на старые сети, развешанные на противоположной стене, и сразу вспомнил – истерический стук в дверь и промокший, перепуганный мальчик, влетевший в рыбарню, едва он успел открыть. Уж не приснилось ли?

Нет, не приснилось. Под потолком висят короткие штанишки и майка, а под кучей одеял – маленькая, свернувшаяся калачиком фигурка. Вспомнил, как он собирал эти одеяла по всей рыбарне.

Мальчик. Юнас Клосс.

Герлоф накануне выключил свет и молча слушал, как постепенно успокаивается дыхание мальчика, пока тот не заснул. Стало совсем тихо. Сам-то он долго еще не спал – сидел со своей смехотворной древней окаменелостью в руках и прислушивался, готовый дать бой любой нечисти, подстерегающей мальчика в ночи. Мертвые моряки, зомби с топорами… или как там их называют. Никто так и не появился, и он сам не заметил, как уснул.

И проснулся в той же позе – полусидя на кровати, с каменной доисторической дубинкой в руках.

Подвигал затекшими плечами, опустил ноги на холодный пол и пошел к окну – надо же посмотреть, что там делается. Поднял рулонную шторку. Солнце стояло еще довольно низко над горизонтом, но постепенно набирало летнюю языческую мощь. Песок на берегу казался серым. Ни души. И пролив пуст – ни лодок, ни яхт, ни «летучих голландцев». Утро совсем раннее.

И как всегда, к утру утих ветер.

Внезапно на зеркальной глади залива показалась черная точка. Он присмотрелся – черная головка медленно двигалась вдоль пляжа.

За спиной зашевелился Юнас.

– Доброе утро, – обернулся к нему Герлоф.

Мальчик поднял голову.

– Есть там кто? – спросил он дрожащим от страха голосом.

– Никого… – Герлоф постарался, чтобы голос его звучал тихо и спокойно. – Только норка плывет. Они тут часто шастают – птичьи яйца ищут.

В небе с яростными воплями нарезали круги чайки. Они тоже заметили норку, и не прошло и нескольких секунд, как большая птица с клювом, как острие копья, спикировала в воду. Но зверек успел нырнуть, и головка его вскоре показалась совсем в другом месте – совсем близко от берега, где можно было скрыться под нагромождением камней. Через секунду норка грациозно выскочила на берег, отряхнулась и убежала, виляя на бегу, похожая на черного сухопутного угря.

Герлоф опустил штору и улыбнулся:

– Как ты сегодня? Пришел в себя?

Юнас кивнул, но в глазах его по-прежнему стоял ужас.

– А… люди там есть какие-нибудь?

– Никого. И в море никого.

Взгляд Герлофа упал на старый альбом для рисования – кто-то из внуков забыл на полке. Рядом лежала коробочка с цветными мелками.

Ему пришла в голову мысль.

– Лавай попробуем изобразить этот корабль, – сказал он мальчику. – Ты рассказывай, а я попробую нарисовать.

– Ладно… давайте.

Герлоф выбрал черный мелок и набросал контуры типичного эландского рыбацкого баркаса. Маленькая рубка, короткая мачта на носу.

– Такой?

– Не-а… Больше. Рыбой там, правда, пахло.

Герлоф перевернул лист и нарисовал буксир с усиленным носом и транцем.

– Еще больше. Длиннее.

Герлоф вырвал два первых рисунка и изобразил типичную грузовую лайбу – длинную, несколько трюмных люков.

– Может, такой?

Мальчик молча кивнул. Герлоф почувствовал приятный укол гордости за свое художественное мастерство.