Четырьмя годами позже в приходской церкви деревни Уиктон проходили похороны Тома. Это было крохотное сооружение в саксонском стиле, его переполненное кладбище уже начало захватывать соседнее поле. Автомобильная парковка находилась по другую сторону забора, и, когда Шон вышел из машины, он увидел выкопанную в земле могилу. «Могилу Тома», – подумал он, с трудом облекая мысли в слова, хотя эти слова казались совершенно абсурдными. Он поспешил и растолкал гробовщиков, выгружавших гроб, который также никак не был связан в его сознании с Томом. Однако он отметил, что это было качественное, крепкое с виду дерево, не какой-нибудь хлипкий короб.

В холодной церкви пахло камнем, туберозой и пыльными молитвенными подушечками. Шон пришел без Мартины и был рад, что народу собралось немного. Впереди стояла Гейл с Рози, и он не раздумывая направился к ним. Он увидел, что они обе плакали, и подосадовал, что его щеки сухи. Они взглянули на него с удивлением и посторонились, и в этот момент зазвучал входной стих.

По другую сторону прохода, наискось от него, расположилась семья Тома: его мать Анджела, бабушка Руби и еще какие-то родственники, плакавшие в открытую, пока вносили гроб и устанавливали на катафалк перед алтарем. Они, казалось, не заметили, как вошел Шон, и он с трудом представлял, что скажет им после похорон.

Сожалею, что так редко бывал у вас – я не хотел бередить вашу рану. Однако правда состояла в том, что ему было невыносимо видеть их. После трагедии он был в Уиктоне один раз и сидел точно на углях за чаем с Анджелой и ее свекровью, бабушкой Руби, вспоминая о студенческих годах с Томом, о Гренландии… Они достали фотографии и расплакались – их горе терзало его с новой силой, оно вновь будоражило его разум и сердце, и тогда он понял, что хочет только одного: оставить боль в прошлом и жить дальше. Таков закон выживания.

Шон тупо смотрел на гроб, блестящий и темный, с обязательными медными ручками. «Там, внутри, тело Тома», – повторял он себе, надеясь вызвать эмоциональный отклик. За этим деревом, под этой крышкой. Она уже завинчена? «Должно быть, да». Священник что-то говорил; Шон не мог разобрать ни единого слова, но отчетливо ощущал холодные пять сантиметров, на которые от него отстранилась Гейл, и слышал чье-то всхлипывание. Он должен был увидеть тело Тома, чтобы поверить в его смерть, но теперь это было невозможно.

Священник был небольшим и опрятным, точно менеджер, и Шон сомневался, что тот представлял себе, каким человеком был Том. Он был агностиком, что обижало его мать, как он сказал однажды. Несомненно, Том предпочел бы похороны в духе викингов, на горящей ладье, в Мидгардфьорде. Или пожелал бы остаться затерянным в глубинах ледника. Такое захоронение было самой чистотой, о которой мог мечтать каждый.

Служба продолжалась как во сне, все много раз вставали и садились, и гроб настолько сильно приковал внимание Шона, что он различал каждый шуруп в креплениях его ручек, фактуру дерева, отделку углов. Он держал песенник в зеленом матерчатом переплете раскрытым, хотя все равно не мог шевельнуть губами, не говоря о том, чтобы читать или петь. Он ощутил постукивание по руке – Гейл – и увидел, что все сидят. Он тоже быстро сел и сразу встретился глазами с Руфью Мотт, выходившей из-за скамьи, чтобы произнести речь. Даже в черной траурной одежде она выглядела отчасти хипповой. К его ужасу, она не вышла к алтарю, а встала у самого гроба и положила руку на крышку.

– Том, наш горячо истинно любимый Том… – Она помолчала пару секунд, – не в этом ящике.

Шон, потрясенный, уставился на нее. Ее взгляд словно силой отбросил его.

– Том по-прежнему жив, в сердце каждого, кто когда-либо любил его, он – в той страсти, с которой он заботился об этом мире и которую передал всем нам. Том не умрет, пока мы будем продолжать его дело. И я прошу прощения, но эта церковь не ближе к богу, чем Арктика, которую он любил. Живая природа была его подлинным храмом, как и моим, как и каждого, и в этом храме есть нечто священное. – Тут она посмотрела на священника. – Но верно и то, что его семья находит большое утешение в Церкви, так что, я думаю, Том был бы счастлив знать, что они нашли утешение – в этой церемонии.

Руфь Мотт умолкла, переводя дух, и в тишине Шон услышал, как Гейл, глядя на Руфь, издала возглас в ее поддержку. Руфь встретилась с Гейл взглядом и кивнула.

«Снова дружат, – подумал Шон, – а меня даже не попросили сказать речь».

Он удерживал взгляд на руке Руфи Мотт, на ее обкусанных ногтях, видел, как уверенно она касалась крышки гроба. Она сказала, что Анджела с семьей организуют более масштабный вечер памяти в Лондоне, позже в этом году, для всех, кто хотел, но не смог прийти сегодня. Все желающие могли оставить свои контакты в книге в заднем приделе церкви. Затем она прошла на свое место, и там, где ее рука касалась гроба, остался влажный след.

Шон слышал, как Гейл тихо плакала рядом. Его словно парализовало. Если бы она повернулась к нему, он бы обнял ее, но она не поворачивалась. Служба подошла к концу, и носильщики взяли гроб. Он встал первым, пропустив вперед Гейл и Рози. Они прошли, держась за руки, и, хотя они были учтивы с ним – Рози поздоровалась сквозь слезы, держась на расстоянии, – он дал им уйти одним. Близкие Тома вышли из церкви, все они утешали друг друга, и Руфь была с ними. А он как будто был тут совершенно лишним.

Шон испытал облегчение, снова выйдя на свежий воздух, на солнечный свет, после сумрачной церкви; пение птиц после давящих звуков органа казалось почти джазом. Плакальщики вновь стали просто людьми в черных одеждах, занятыми разговорами и взаимными утешениями. Шон смотрел, как они обнимаются, смеясь сквозь слезы, но сам оставался один, и никто не брал его за руку.

Его поразила мысль: никто не хотел находиться рядом с ним, и его не попросили сказать слова, поскольку он был повинен в смерти Тома. Ведь это он позвал Тома в свое предприятие. Его вина. Ему хотелось рассмеяться от чувства дичайшей нелепости, переполнявшего его, ему хотелось закричать, чтобы они обернулись, все они, и признали: он был другом Тома, он тоже любил его, – но он сохранял молчание, поскольку нарушить его было бы слишком больно…