В горнице сидел инженер и рассчитывался с рабочими бумажками и серебряными монетами, а покончив с расчетом, налил из кринки в стакан молока, которым угостила его Ингер, и очень благодарил ее. Потом поболтал с маленькой Леопольдиной, а увидев на стенах рисунки, поинтересовался, кто их нарисовал.

– Не ты ли? – спросил он Сиверта. Инженер, наверно, хотел выразить таким образом свою благодарность за гостеприимство и порадовать мать, расхвалив рисунки. Ингер объяснила толково и ясно, что ребятишки рисовали вдвоем, оба брата. Бумаги у них не было, и пока она не вернулась домой и не привезла им ее, они корябали на стенах. А у нее не хватает духу смыть их малеванье.

– И не надо, – сказал инженер. – Бумага? – и выложил на стол много-много больших листов. – Вот, рисуйте себе на здоровье до следующего моего приезда. А как насчет карандашей?

Сиверт протянул ему свой огрызок, показывая, что от карандаша остался совсем маленький кусочек. Инженер дал ему новый, неочиненный цветной карандаш.

– Рисуй себе на здоровье! Только пусть лучше лошадь будет у тебя красная, а козел синий. Ты ведь не видал синих лошадей, верно?

Потом инженер уехал.

В тот же вечер из села пришел человек с коробом, продал рабочим несколько бутылок и ушел. А после его ухода в Селланро стало уже не так тихо, заиграла гармоника, все громко заговорили, запели, а потом немножко и поплясали. Один из рабочих пригласил на танец Ингер, а Ингер – вот и пойми ее! – Ингер легонько усмехнулась и прошлась с ним несколько кругов. После этого ее стали приглашать и другие, и она порядочно повертелась.

Кто ее поймет, эту Ингер! Должно быть, то был первый счастливый танец в ее жизни, ее домогались, ее добивались тридцать мужчин, она была среди них одна-единственная, у нее не было соперниц. А как они поднимали и кружили ее, эти здоровенные телеграфисты! Почему и не потанцевать? Элесеус и Сиверт спали крепким сном в клети под шум и крики, разносившиеся по всей усадьбе, а маленькая Леопольдина не спала, с изумлением глядя на прыжки матери.

Исаак сразу после ужина ушел на поле, а когда вернулся домой, решив ложиться спать, ему поднесли из бутылки, и он тоже выпил глоток-другой. Он сидел и смотрел на танцы, держа на коленях Леопольдину.

– Попляши, попляши! – добродушно сказал он Ингер. – Ног тут много!

Но вскоре музыкант перестал играть, и танцы кончились. Рабочие собрались в село на остаток ночи и весь завтрашний день, с тем чтоб вернуться только в понедельник утром. Вскоре в Селланро все стихло, все ушли, только двое-трое пожилых мужчин остались и пошли укладываться в овин.

Исаак поискал Ингер, чтоб уложить Леопольдину, а не найдя ее, сам внес девочку в дом и уложил спать. И тоже лег.

Среди ночи он проснулся, Ингер рядом не было. «На скотном дворе она, что ли?» – подумал он, встал и отправился на скотный двор.

– Ингер? – позвал он. Никакого ответа. Коровы повернули головы и посмотрели на него, все было спокойно. По старой привычке он пересчитал скотину, пересчитал овец и коз, одну суягную овцу всегда было трудно загнать в хлев, вот и опять она осталась на воле.

– Ингер? – позвал он. Опять никакого ответа. «Не ушла же она с ними в село?» – подумал он.

Летняя ночь была светлая и теплая, Исаак посидел немножко на крыльце, потом встал и пошел в лес искать овцу. А нашел Ингер. Ингер здесь? Ингер и с ней мужчина. Они сидели на вереске, она вертела его фуражку на указательном пальце, они разговаривали, ее, должно быть, опять домогались.

Исаак тихонько подошел к ним сзади, Ингер обернулась и, увидев его, казалось, обессилела и, выронив фуражку, повалилась наперед грудью.

– Гм. Ты знаешь, что суягная овца опять пропала? – сказал Исаак. – Да нет, где тебе знать, – прибавил он.

Молодой телеграфист поднял свою фуражку и бочком пошел прочь.

– Пойду догоню остальных, – проговорил он. – Доброй ночи, – добавил он, уходя. Никто не ответил.

– Так вот ты где! – сказал Исаак. – Здесь и будешь сидеть?

Он пошел к дому. Ингер поднялась на колени, встала на ноги и поплелась за ним, так они и шли гуськом, муж впереди, жена сзади. Пришли домой.

Ингер тем временем опамятовалась, нашла себе оправдание.

– Я как раз и пошла за овцой, – сказала она, – увидела, что ее нет. А тут случился этот парень, помог мне искать. Мы и минутки не посидели, как ты пришел. Куда ж ты сейчас-то?

– Я? Надо же найти животину.

– Да нет, ты ложись. Если уж кому искать, так мне. А ты ложись, тебе надо отдохнуть. Впрочем, овца может остаться и на воле, так ведь и раньше не раз случалось.

– Ну да, чтоб ее сожрали звери! – сказал Исаак и вышел.

– Нет же, не ходи! – крикнула она, догоняя его. – Тебе надо отдохнуть. Я пойду сама.

Исаак дал уговорить себя. Но он и слышать не хотел, чтоб Ингер пошла искать овцу. Оба вернулись в дом.

Ингер кинулась посмотреть на детей, сходила в клеть взглянуть на мальчиков и вела себя так, будто уходила из дома за самым законным делом, пытаясь даже подластиться к Исааку, словно ожидала этим вечером ласки горячее обычной, – ведь объяснила же она ему все как на духу. Но нет, благодарим покорно, Исаака не так-то легко повернуть куда хочешь, ему бы было куда легче, если б она погрузилась в печаль, не зная, куда деваться от раскаянья. Куда легче! Грош цена тому, что она съежилась в лесу, что ей стало чуточку не по себе, когда он наткнулся на нее, – грош цена, раз все так скоро прошло!

На следующий день, в воскресенье, он нисколько не помягчел, ушел из дому, отправившись на лесопилку, потом на мельницу, потом в поле, сначала с детьми, потом один. Когда Ингер попыталась присоединиться к ним, Исаак тотчас пошел в другую сторону.

– Мне на реку надо, посмотреть кое-что, – сказал он. Какая-то боль грызла его, но он переносил ее в мрачном молчании, не показывая гнева. Исаак был человек гордый, как Израиль, например, – взысканный и обманутый, но все же верующий.

В понедельник атмосфера на хуторе несколько разрядилась, а с днями впечатление от досадной субботней ночи постепенно начало сглаживаться. Время многое исправляет, плевками и грязью, едой и сном оно залечивает все раны. У Исаака же ничего особенно страшного не случилось, он даже не был твердо уверен, что его обидели, а кроме того, у него было много другого, о чем подумать: вот-вот наступит пора сенокоса. А в-седьмых и последних, проводка телеграфной линии скоро подойдет к концу, и на хуторе вновь воцарится мир и тишина. Широкая, светлая просека пересекала лиственный лес, столбы с натянутыми проводами шли по ней вплоть до самого горного перевала.

В следующий субботний расчет, который был последним, Исаак по своей воле и желанию устроил так, чтоб не быть дома. Он понес в село масло и сыр и вернулся только в ночь на понедельник. К тому времени все рабочие уже покинули овин, почти все, у него на глазах последний выходил со двора с мешком за спиной, почти последний. Что не все обстоит благополучно, Исаак понял по деревянному сундучку, по-прежнему стоявшему в овине; где его владелец, он не знал, да и не хотел знать, но фуражка с козырьком досадной уликой лежала на сундучке.