– Это чтобы ты килокалории растрясывал. О фигуре твоей заботятся. Баланс, так сказать, поддерживают: кормят вкусненьким, а затем придумывают физическую активность. Заодно любуются твоими бицепсами, трицепсами, кубиками пресса, которые ты им демонстрируешь по случаю и без.

– Одна ты равнодушна к моим прелестям, – вздыхает он то ли всерьёз, то ли шутливо. Ничем не хочешь любоваться.

– Почему не хочу? Очень даже хочу! Но снимать с тебя куртку на морозе, а потом задирать свитер и футболку – это ж изуверство.

– Оса, ради тебя я готов стать нудистом или эксгибиционистом, ты только глазом моргни, – жарко шепчет Арк мне на ухо, и каким чудом я сдерживаюсь – не понять, потому что всё равно запускаю руки ему под куртку и трогаю и бицепсы, и что там у него ещё в наличии.

Это не невинные прикосновения, но и не сказать, чтобы животно-страстные. Скорее – интимные. То, что у нас для двоих припасено. Все эти шутки, касания, взгляды, поцелуи – игра. Кто кого. Кто первым сдастся. Негласное соперничество на выживание в мареве подростковой эйфории друг от друга.

Мы излучали флюиды. Клокотали, как лава. Пахли сексом, которым не занимались. Сгорали. Возрождались. Скучали. Не могли наговориться при встречах. Тосковали в разлуке. Телефон стал не средством связи, а оголённым проводом, что связывал нас посильнее физического контакта.

Я засыпала и просыпалась с телефоном в руке и обязательно находила в сообщениях Драконовский привет. Он брал меня измором, менял тактику обольщения, но ни разу ни к чему не принуждал и не навязывался явно. Выжидал, чтобы поразить одним точным выстрелом, но мне пока что удавалось петлять и раздавать безмолвные намёки, что, возможно, когда-нибудь, сдамся.

Мне безумно нравилось всё, что он делал. Я увязала в нашем негласном состязании и жила так ярко, что боялась однажды вспыхнуть и сгореть. Я не ходила, а летала. Ловила на себе заинтересованные мужские взгляды, но ни разу мне это не польстило: зачем нужен кто-то, когда рядом Драконов? Он затмевал всех, но об этом я благоразумно помалкивала.

– Как поживает господин Семакин? – периодически интересуется этот фантастический ревнивец. Арк делает вид, что ему всё равно и плевать на посторонних, но на самом деле, он чутко держит руку на пульсе и не подпускает ко мне никого ближе, чем на метр. Особенно Кирюху.

Из-за соседа мы поругались с Осиной. Точнее, она со мной не разговаривает после того, как высказала всё.

– Прикидывалась тихоней! – орала она, презрительно сжимая губы. – А сама спала и видела, как окрутить всех окрестных парней! Попомни моё слово, Жалейкина: поматросят и бросят! И Семакин, и твой мифический жених!

Спорить я с ней не стала. Драконова Люда ни разу не видела: как-то не до того нам было, чтобы встречаться в общежитии. Нам и других мест хватало с головой.

А Семакин… сложно сказать, что ему в голову взбрело. Мы иногда встречались на кухне. Перебрасывались парой фраз. Ничего особенного. Но с Людой они горшки побили. Насколько я поняла, по инициативе самого наследного принца.

Чего он добивался, чего хотел – не знаю. Да и не допытывалась я. Как-то не до Семакина мне было, не до его разговоров, взглядов, мыслей. Я была переполнена Драконовым до краёв. Засыпала и просыпалась с мыслями о нём. Я позволяла себе мечтать, а когда слышала его голос – верила, что все мечты сбудутся.

Наверное, в своих счастливых фантазиях я взлетела слишком высоко, и однажды жизнь вылила на мою голову ушат ледяной реальности, отрезвляя и приводя в чувство.

Одним прекрасным утром я проснулась, чтобы опрометью выскочить в туалет: меня тошнило. Так сильно, что до белого фаянсового друга я добежала лишь чудом.

Алла

Небо перевернулось и упало под ноги. И по башке приложило меня в ходе своего падения. По-другому я себя не чувствовала. Именно так: небом трахнутая в самую маковку.

Я не сомневалась. Это вам не печенькой отравилась. Это последствия спонтанной страсти в гей-клубе. Ирония судьбы. Насмешка. Ребёнок из презерватива.

А Драконов ничего не помнит. А я… уверила его, что ничего не было.

Холодная вода немного приводит в чувство. А когда я отрываюсь от раковины, наталкиваюсь на пристальный взгляд Семакина.

– Что, Алл, тебе плохо?

Нет, я тут улыбаюсь и цветы нюхаю. Цветы жизни. Что за дурацкие вопросы. Наверное, он слышал, как я там над унитазом упражнялась, гаммы распевала, а потом следил за водными процедурами.

К счастью, он не язвил и не издевался. В голосе у Кирюхи – тревога. И глаза… непонятные какие-то глаза у него. Серьёзные чересчур, что ли.

– Всё хорошо, – утираюсь рукавом халата, – ты иди, иди, Кирилл, куда шёл.

– Алл, ну ты чего?

Собственно, у Семакина репутация скандалиста и, я бы сказала, сплетника. Нет, он не похож на девчонок, что с пеной у рта обсуждают всех, кто на язык попадёт. Этот фрукт делал всё намного тоньше и круче. Попасть Семакину на язык – это обрести в его лице личного хейтера. Там слово, там язвительное замечание – и с человека можно кожу снимать – сама сползает от Семакинского пристального внимания. А тут я… с утренней рвотой.

И я не могу закрыть ему рот. Не могу приказать, припугнуть, пригрозить. Нет у меня на Кирилла управы. А раз так – сутки-двое – вся общага будет на ушах стоять, обсуждая бедственное положение беременной не пойми от кого Жалейкиной.

В ушах так и стоит ядовитый голос Осиной: «Вот же! Тихоня! А сама пузо нагуляла!».

– Кирилл, всё хорошо, – постаралась произнести слова как можно терпеливее и мягче. На самом деле, мне не улыбалось ни разговаривать с Семакиным, ни объяснять, в чём дело. Как бы и так понятно, хотя всегда можно сказать, что, наверное, съела что-то не то.

– Алл, если тебе нужна помощь, ты только скажи, – он страдальчески сжимает губы и сглатывает нервно. Такое впечатление, что он отец моего ребёнка и ждёт, что я сейчас осчастливлю его радостным известием.

– Спасибо, Кирилл, я как-нибудь сама, ладно?

Он провожает меня взглядом. Стоит каланчой, подперев плечом стену. Как-то я не ждала от него ни помощи, ни сочувствия. Наоборот: плохо подумала. Где-то внутри царапается совесть, но я всё же поворачиваюсь и прошу:

– Если можно, никому не рассказывай о том, что видел.

Он оскорбленно вскидывается, руки у него в кулаки сжимаются. Но Кирилл лишь головой согласно дёргает. Получается у него как-то шарнирно, неестественно. Видимо, слова мои цепляют что-то в Семакинской душе. Знать бы ещё что…

Аркадий

Мать выбрала тактику изматывания. Больше она истерик не катала, с отцом, судя по всему, не поговорила. От грозного родителя – ни единого звонка или знака внимания, но булки расслаблять я не спешил.

С одной стороны, радовало его ослиное постоянство: если он говорил «вон», то вряд ли потом менял полюс своего отношения. Меня это тоже касалось. Допускаю, он приглядывал за мной, но ждал, когда я наиграюсь, приползу на коленях и буду слёзно просить о помощи. Но я тоже Драконов: упрямства мне не занимать, каяться ни в чём я не собирался. Меня всё устраивало.