верующих, при котором люди взаимосвязаны друг с другом через посредство Бога. «В намерения Бога входит, чтобы всё представляло Божественное подобие в той мере, в какой оно способно на это по своей природе. Вот почему сказано было: "Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему". Слова "по образу" неприменимы к вещам, стоящим ниже человека, тогда как слова "по подобию" применимы к любой вещи, ибо вся Вселенная есть не что иное, как некий след Божественной благости». Но нас сейчас не интересуют вопросы подобия; как сказал Амор, «настало время отложить их в сторону». Необходимо сосредоточиться на образе как раз этого сопутствующего Божества, свойственного практически каждому человеку. Главная причина упоминания Амора заключается в том, что Любовь это функция, для которой мы созданы, а не она для нас.

После доказательства необходимости империи Данте во второй главе намерен доказать, что и империя, и Император по праву принадлежат римскому народу. При этом он исходит из предположения о присущем римлянам благородстве, приводя примеры чудес, сопровождавших их историю; упоминает военные победы римлян и говорит о том, что и Господь наш подчинялся римским установлениям, поскольку участвовал в переписи населения, проводившейся Римом, а также принял смерть, подчинившись решению римского прокуратора Пилата. Не будем подвергать сомнению все приведенные поэтом доводы, а обратим внимание на важность появления образа императорского достоинства, вернее, просто образа императора. Поскольку для постижения образа Беатриче необходимы в равной степени и «Новая жизнь», и «Пир», и «Комедия», то и для понимания образа императора совершенно необходима «Монархия». Не менее важен и образ Папы, но его понять проще. Многие из читателей Данте, даже те, кто не являются католиками, и даже те, кто не являются христианами, обладают достаточным представлением об образе Папы (даже если они ошибаются в каких-то деталях), чтобы почувствовать, насколько он интересует поэта Данте. Но, в целом, мы принимаем мучения Брута и Кассия в XXXIV песне Ада вполне благосклонно. Отчасти это, конечно, вина Шекспира — из-за его трагедии «Юлий Цезарь». Но Данте не мог рассчитывать на Шекспира, а Шекспир (насколько известно) не знал, что ему придется считаться с Данте. Значит, придется нам думать и анализировать за них обоих. Однако не стоит обвинять Шекспира в нашей собственной некомпетентности, меж тем именно она принижает для нас образ Цезаря.

Данте образ Цезаря виделся совсем не так, как нашим современникам. Когда мы думаем о Цезаре, то первым делом вспоминаем об императоре Запада Карле Великом. Но Данте думал иначе. Он в первую очередь думает о благородстве римского народа и о его истории, в которой были и Эней, и Троя. Образ римского Императора ведет происхождение именно от таких прародителей. Юрисдикция императорской власти уходит в глубину времен. Если ключ к «Комедии» находится в «Монархии», то ключ к «Монархии» надо искать в «Энеиде». Появление Октавиана в битве при Акциуме[75] напоминает события, описанные в поэме Вергилия. Там молодой преемник Энея, под звездой, сияющей над ним, ведет людей в битву против чудовищ, под которыми и Вергилий и Данте имели в виду противников будущей империи. Шекспир словами Цезаря в «Антонии и Клеопатре» выразил ту же мысль в трех строках:

Уж недалек от нас желанный мир.

Мы победим, и все три части света

Покроет сень оливковых ветвей[76].

Оливковая ветвь была символом мира. В этой фразе всем обещаны свобода и мир, благодаря «наставлениям, касающимся свободы и мира», как говорил Данте в последней главе «Монархии». Забота об этих наставлениях — дело Императора; он наследник долгой череды правителей, занятых той же самой заботой. Чудеса, сотворенные Иисусом, утвердили его и его высокие дела, в том числе и прямое подчинение Всемогущего Бога наместнику императора. Последняя глава второй книги «Монархии» как раз посвящена разбору этого юридического аспекта. Римский Император, говорит Данте, осуществляет временное правосудие; у него есть на то право. Почему? Да потому, что весь человеческий род согрешил в одном человеке Адаме; и весь человеческий род должен понести наказание в одном человеке Христе. Наказание следует признать справедливым, поскольку оно было объявлено во Христе всему человечеству; но справедливым оно могло стать только в том случае, если было объявлено справедливой властью, обладающей юрисдикцией над человеческим родом. Поэтому Каиафа (не обладавший полномочиями) направил Христа к Пилату, и поэтому Ирод (не обладавший полномочиями) отправил Христа к Пилату, наместнику Императора Тиберия — «cujus vicarius erat Pilatus». В «Раю» (VI–VII) та же идея выражена устами Юстиниана («Я Первою Любовью вдохновленный, // В законах всякий устранил изъян»), и Беатриче («Поэтому и кара на кресте, // Свершаясь над природой восприятой, // Была превыше всех по правоте»). В этой великой песне Император — «Был кесарь я, теперь — Юстиниан» — объявляет, что суд Божий исполнен правильно и славно. Беатриче говорит: «Так эта смерть, в последствиях делясь, // И Бога, и евреев утолила... // И я тебе отныне разъяснила, // Как справедливость праведным судом // За праведное мщенье отомстила».

Мы не станем вступать здесь в теологическую дискуссию. Суть в том, что образ земного правосудия (который, по определению, воплощен в Императоре) здесь поднимается до своего высшего воплощения; земной суд по божественному поручению осуждает природу человека во Христе за его первородный грех. Поэтому он — хранитель и исполнитель вечного закона; в этом смысле он также является естественным, и ему подчиняются не только Христос, но и Беатриче, и Дама Окна, и Данте. С утратой монархии мы утратили представление о том, что образ полномочной власти может быть сосредоточен в одном человеке; мы привыкли говорить «государство» или (лучше) «республика». Да, эти определения хороши, но ровно до тех пор, пока все, что мы подразумеваем под образом республики, содержит лучшее от образа Империи; разве что образ империи больше, а не меньше того, который мы можем вообразить сегодня. Конечно, Данте тоже был знаком с республикой, хотя и не совсем правильной — он же знал Флоренцию. Но когда он обратился к Императору, призывая обуздать Флоренцию, он апеллировал к естественному против менее естественного. Ничего хорошего из этого не вышло. O misera, misera, patria mia!

Но был еще один подлинный образ, такой же значительный, и даже, я бы сказал, значительнее, чем образы Беатриче, Вергилия или Императора, — это образ Папы. Этот образ был частью обыденного сознания Данте с детства, потому он редко упоминается в «Новой жизни» или в «Пире», и возникает только в «Монархии». Но