Дня 23. Кузнец пана старосты красноставского, подвыпив, ругал перед стрельцами царя Шуйского: “Как только Дмитрий возвратится в столицу, мы вашего царя на кол посадим и бояр с ним, а вас четвертовать будем”. Узнав об этом, приставы потребовали выдать того мужика. Хотел пан староста красноставский учинить суд над ним, но они этим не удовлетворились, говоря, что “неправильное это дело — нашему царю просить правосудия в своей земле”. Все-таки его не выдали, и они об этом известили царя.

Дня 25. Мясопуст голодным был.

Дня 26. Едва мы разжились на один вечер, а другие прибегали за сухим хлебом. Однако некоторые молодые люди дарили паннам в свите царицы марципаны,[234] и это, по разумению старших, правильно делалось. Очень этому “москва”, а особенно простой люд, которому ребята давали тех сладостей, дивился, говоря: “Та земля, должно быть, богата золотом, раз в золоте хлеб едят”. И были они такими безрассудными, что этого золота (по правде говоря) за забором искали.

В тот же день встревожили нас тем, что должны ударить по нам на рассвете; понимали мы, что это ложь, а сделано было для того, чтобы мы в тот день оставались трезвыми и чего-нибудь не устроили. Ибо сильно боялись пьяных, видя великое самовольство между нашими. Излишнему пьянству наши предавались, пока каждый что-то имел, и ругались из-за этого с “москвой”. Причем причина пьянства была, какая всегда в горе бывает: “сгинь и душой и телом!” А из “москвы” не смел уже против царской воли никто ничего начинать и не желал этого, несмотря на то, что терпели от нас беззакония. Извещали они обо всем царя.

Дня 28. Не дали нам пищи, только хлеб и пиво.

[Раздел 3]

Март

Дня 1. Когда одного из наших, который не переехал на двор пана воеводы, приказали выкинуть из дома, послав сотника с боярином и стрельцами, он, когда стали ломать его двери, кинулся на нападавших с саблей, будучи только сам-друг. Набросился сначала на сотника, который, не раздумывая, отпрянул назад, а стрельцы за ним. Так хорошо убегали, что в тесной дыре сам сотник опередил оруженосца. Поднялся шум немалый. Один пристав прибежал в ярости и с угрозами, сказав, что “уже несколько тысяч посадских людей бросилось сюда к вам, я едва их удержал”. Ложь это была однако же. Пан воевода унял его, обещав все сделать так, чтобы они удовлетворились. Согласившись на то, пристав отъехал к другим своим товарищам.

Дня 2, 3, 4, 5. Никакой нам пищи не давали, знать из-за того поступка, ибо нас так часто наказывали.

Дня 6. Дали нам пищи, но за прошлые дни не возместили. Прибегли также к такой уловке: когда не было у них для нас еды, тогда радовали нас известиями о коронном после, что уже он якобы около границы, либо по эту сторону границы находится. И особенно в то время говорили, что возвратился князь Григорий Волконский, который был послом в Польшу, с великой радостью.[235] “Король ваш нашему царю хотел войско послать на тех воров, которые государство воюют, но царь не захотел, имея и без них своих людей. Посол ваш точно едет, уже недолго, пожалует вас царь и отпустит в Литву”. Так часто нас обнадеживали и ложно.

Дня 11. Двое знатных товарищей из числа тех глинских, что в Татарском дворе стояли, отправились в дорогу пешком с москвитином, который служил у одного поляка. Узнав об этом к утру, приставы учинили великий шум, думая, что их пан воевода отправил с письмами либо в Польшу, либо до Москвы к послу. Пан воевода показал, что он не знал об этом, в чем приставы и сами потом убедились из свидетельства тех двоих, что они не были слугами пана воеводы. Поэтому пан воевода послал подростка, который служил одному из бежавших, чтобы рассказал обо всем.

Видя, что дело затягивается, приставы домогались, чтобы им выдали товарища, который там с теми в одной избе стоял. Но Дворжицкий и товарищество, договорившись между собой, выдавать его не хотели. Поэтому “москве” приказали собираться с оружием. Послали к Дворжицкому, говоря, что “мы вас палками закидаем, если его не выдадите”. Наши присягнули, чтобы стоять за него до смерти, и сказали, что “его не выдадим, пока нас всех вместе с ним за ноги не вытащите”. Это им один из наших все рассказал, предатель, Михаль Венгрии, которого наши, имея suspicya,[236] что предался им, хотели сами посечь, но он им присягнул, а затем, выбрав спокойное время, убежал.

Мятеж был большой. Послали к пану воеводе, чтобы он Дворжицкого с товариществом за это побранил, но они и говорить не стали о том, чтобы выдать товарища. Тогда же дано было знать из Ростова, что беглецов там поймали: “утром уже их сюда пришлют”, — и так на час затихло. Когда же стемнело, приставы приказали привести стражу ко двору. Наши, не зная в чем дело, сразу же бросились к этой страже, выхватив оружие, думая, что нас хотят окружить. Мужики встревожились, и едва мы у них, в чем дело, допытались. Так тот день прошел в столкновениях и тревогах.

Дня 14. Когда нашим стало трудно идти пешком, и они не могли быстро двигаться, наняли они подводу, на которой заснули, утомленные. А проводник привез их в Ростов и посреди города сказал, что они “литва”. Там их поймали и прислали назад в Ярославль. Когда их везли несвязанных в город, один из них, доставши как-то свое оружие, сперва отбивался от тех, которые были рядом с ним, а потом бросился к своим на двор. Там он доказал свое мужество, когда, подняв шум, несколько сотен человек бросилось за ним и заслонило ему прямую дорогу: ибо одни спереди забегали, а другие с тыла “согревали”. Бегал, он, однако, от них долго, пока не нашел дорогу, которую никто ему не мог показать, и не ушел с оружием в руках ко двору. Стража стрелецкая, увидев его, преградила ему путь у ворот. Он рассеял и ее. Товарищество его, услышав шум ц увидев, что это их товарищ, впустило его. “Москва” во двор за ним не рвалась, но головы, прибежав, вошли сурово, требуя его выдать, отступившись, конечно, от первого товарища. Наши же, как одного, так и другого не желали выдавать, сказав, что “хотим умереть”. Снова приставы пошли к пану воеводе, чтобы их наставил,