Сделав вид, что не слышит насмешек, Имура ласково приобнял меня за плечи и со словами: «Пойдем-ка со мной, Нагасаки», потянул туда, где располагалась секция регби. Это только подлило масла в огонь, возбужденные приятели Имуры не оставляли нас в покое до самых дверей.

Здесь было так тесно, что мы едва протиснулись внутрь. Но сильнее всего меня поразил запах: густой, сложный и даже в чем-то дразнящий. Он отличался от запаха, какой бывает в залах дзюдо: в нем звучало больше меланхолии и уныния; ошеломляюще резкий, он в то же время казался переменчивым, мимолетным. Этот запах напомнил мне другой – тот, что долго преследовал меня после выкуренной сигареты, не настоящий табачный запах, но мысленный, выдуманный мною.

Меня усадили на расшатанный стул у расшатанного стола. Имура сел рядом. Его стул, на вид гораздо прочнее моего, удовлетворенно поскрипывал от каждого движения. Этот звук, как мне подумалось, придавал всему происходящему определенную солидность. Было холодно, но Имура еще не снял спортивную форму, в которой недавно играл в регби. У него были голые колени, лицо и ключицы до сих пор блестели от пота.

Для начала все обсудили вслух меня и Имуру. Он сидел, покуривая сигарету, и с явным интересом прислушивался к болтовне приятелей. Кроме него, курил лишь один юноша. Мускулистые руки Имуры то и дело попадали в поле моего зрения. В какой-то момент мне показалось, что я для него больше не существую, он не замечает моего присутствия. Я решил вести себя совсем по-детски. У меня мурашки бегали по коже – я не подозревал, что умею так заливисто смеяться.

Имура дождался, когда всем наконец надоело его поддразнивать, и своим веселым голосом начал комментировать недавнюю тренировку. Лица юношей посерьезнели. Я закрыл глаза и вслушивался в его голос. Когда я снова поднял веки, сигарета в сильных пальцах Имуры стала значительно короче. У меня вдруг перехватило дыхание.

– Имура-сан, – произнес я, и все как один посмотрели на меня, – пожалуйста, угостите меня сигаретой.

Старшеклассники засмеялись. Многие из них никогда еще не курили.

«Ого!», «Этот далеко пойдет!», «Неплохого мальчишечку нашел себе Имура!» – раздалось со всех сторон. На мгновение мне почудилось, что густая темная бровь Имуры слегка дернулась. Тем не менее он ловко извлек из пачки сигарету и протянул мне.

– Ты уверен? – спросил он.

Сложно объяснить словами, что я имею в виду, но точно знаю, что ждал от Имуры чего-то совсем другого – более того, поставил на этот единственно правильный ответ все, что у меня было. Моя странная решимость и вызванное этой решимостью необъяснимое, до боли в груди душевное смятение – все это было порождением отчаянной надежды. Надежды на то, что этот ответ каким-то необъяснимым образом раз и навсегда определит – должен определить, – как пойдет моя жизнь с этой минуты. Теперь у меня не осталось сил повернуть назад и понять, чего же я ожидал на самом деле. Единственное, что я мог, – это взглянуть с мольбою на Имуру; так овца, не умея выразить свою тоску словами, смотрит в глаза хозяину, все еще на что-то надеясь.

Путь к отступлению был отрезан, я не мог не курить. И я курил и кашлял, слезы текли у меня из глаз. К горлу подступила тошнота. Правую часть моего мозга словно бы сдавило огромной холодной лапой; сквозь слезы мне мерещилось, будто комната озарена причудливым сиянием, ликующие лица вокруг напоминали гротескные фигуры с офортов Гойи. Я осознал, что смех окружающих утратил непринужденность. Его волны постепенно затихали, и откуда-то из глубины поднимались и оставались на поверхности чувства, причиняющие боль, несущие в себе скрытую угрозу. Как ранней зимой вода за ночь покрывается ледяной, едва заметной коркой, так и они все вдруг застыли, прежде чем посмотреть на меня другими глазами. И тогда – как впервые – я взглянул сквозь слезы на сидящего рядом Имуру.

Имура старательно избегал моего взгляда. Он пристроился на краешке стула, положив локти на стол, и, казалось, вот-вот потеряет равновесие. На лице его застыла деланая улыбка, глаза были прикованы к одной точке на столешнице. Я смотрел на него, и мне было больно, но и радостно тоже. Я ранил его. Не оттого ли меня так распирает от радости? А может быть, я радовался, что мне перепало – хотя я и не успел толком его распробовать – немного того странного, едва возникшего и тотчас же загадочно исчезнувшего чувства, именуемого товариществом?

Тут Имура повернулся ко мне, по-прежнему натужно улыбаясь. Всем своим видом давая понять, что не происходит ничего особенного, он протянул руку и, прежде чем я сообразил, в чем дело, вынул из моих пальцев недокуренную сигарету.

– Ну хватит. Не надо так напрягаться.

Сильными пальцами он затушил окурок о край стола, изрядно изрезанного ножичками.

– Скоро уже стемнеет. Не пора ли тебе домой?

Когда я встал со стула, все снова зашумели: «Ты сам-то дойдешь, малыш?», «Имура, может, проводишь его?». Но мне стало очевидно, что они просто хотели поддержать Имуру, доставить ему удовольствие.

Я поклонился куда-то не в ту сторону и вышел из комнаты. Я шел по коридору в тусклом свете электрических лампочек, и дорога домой вдруг представилась мне долгим, неизведанным ранее путем.

В ту ночь я никак не мог заснуть, лежал и думал – в той мере, в какой это доступно мальчику моего возраста, – куда подевалась моя честь? Разве я не решил для себя, что буду собой, и больше никем? То, что раньше я считал уродливым, теперь в одно мгновение обернулось прекрасным. Никогда раньше я не осознавал с такой ясностью, что я всего лишь ребенок.

Той же ночью где-то в городе – я хорошо это помню – случился пожар. Я лежал в постели, так и не сомкнув глаз, когда резкий вой пожарной сирены (как мне показалось, прямо под нашими окнами) подбросил меня на кровати, сдернул с места и швырнул к окну. Я распахнул ставни. Однако пламя бушевало на другом конце города. Звон колокола удаляющейся пожарной машины был все еще слышен, но сам огонь, вдалеке выбрасывающий в небо красные сгустки, полыхал на удивление бесшумно.

Мощь пожара возрастала. Глядя из окна на это зрелище, я вдруг понял, что хочу спать. Закрыв окно, я самым обыденным образом лег в кровать и тотчас заснул.

Но разве можно доверять такому ненадежному свидетелю, как человеческая память? Вполне вероятно, что этот далекий пожар был всего лишь сном, привидевшимся мне той ночью.