как это остановить. Иногда ей начинало казаться, что это с ней что-то не так, потом накатывало резкое чувство бессилия от того, что она не может ничего изменить, и отчаяние, что так неумолимо уходит время, последнее, отмеренное ей природой время до старости, которое она вынуждена тратить на негатив.

Иногда Саша просыпалась ночью и размышляла о том, как она вообще могла допустить, чтобы с ней произошло все это. Почему она не предусмотрела все возможные варианты, не предприняла никаких попыток что-то изменить, пусть не для себя, что уж теперь, если впереди ничего, кроме старости, но хотя бы для единственной дочери, для Алисы, которая как раз жила так, как будто ничего страшного не происходило.

Поколение тридцатилетних вызывало в ней живейший интерес, потому что их жизненные установки, которые невозможно было даже назвать принципами, не подвергались ни анализу, ни логике. Они продолжали работать, зарабатывать деньги, вечерами ходить в бары и рестораны, где было не протолкнуться именно от молодых, красивых и ярких людей, весело смеющихся, активно жующих и горячо обсуждающих что-то поверхностное, не имеющее никакого значения.

Это поколение было… легким. Да-да, именно легким, потому что привыкло жить не задумываясь, точнее даже, скользить по поверхности жизни, едва ее касаясь, чтобы не взбаламутить, не поднять волны. Без цели. Без принятия ответственности за другого. Без чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего страдание. Поколение бабочек.

Готовность вырваться из состояния оцепенения, в котором она находилась, возникло у Александры вскоре после того, как она побывала в гостях у Шуваловых, в загородном доме, куда ее пригласила одна из пациенток. Вообще-то сближаться с пациентами было не в ее правилах, но Анна Валентиновна Шувалова Саше нравилась: милая, утонченная, образованная женщина, избежавшая старческой невыносимости. И дом у нее был на берегу Финского залива, в сосновом бору, а Саша любила бывать в тех местах, жаль, нечасто получалось.

Дом оказался гостеприимным, сын и невестка Шуваловой вполне приятными людьми, ужин великолепным, и о принятом приглашении Саша не жалела ни минуты. Кто бы мог подумать, что этот визит вернет ее в детство, в оставшееся позади далекое прошлое, заставив вспомнить то, что она, казалось, давно уже забыла.

Анна Валентиновна была дочерью Надежды Андреевны Строгалевой, их «шпрехалки», к которой Саша притащила упирающегося Сашку Баранова в тот день, когда отчим выгнал его из дома. Классная руководительница оказалась на высоте, мальчишку не только приютила на ночь, но и вообще оставила у себя жить, как-то решив проблему и с его матерью, и с руководством школы.

На много лет просторная квартира Строгалевой стала надежным пристанищем для всей их компашки. Здесь можно было смотреть на заливающий парк дождь, сидя на широком подоконнике большого окна, пить вкусный заграничный чай, читать книги из бесконечной библиотеки, вести интересные разговоры за жизнь, чувствуя, что старой учительнице интересно твое мнение, и просто просить совета, если наболело и не знаешь, как жить дальше.

До настоящего момента Саша понятия не имела, что у Надежды Андреевны, оказывается, была дочь. Оглядываясь назад и вспоминая какие-то обрывки разговоров, услужливо подкидываемых памятью, он поняла, что Сашка Баранов, пожалуй, был в курсе, просто своим знанием не поделился даже с ближайшими друзьями. Она бы не смогла объяснить, почему пришла к такому выводу, но Сашка знал, это точно.

Печальную историю своего появления на свет Анна Шувалова рассказывала без всякого надрыва. Мол, мать тайком встречалась с пленным немцем, потом они поссорились, и вскоре она поняла, что беременна. Рожать ее отправили в Ленинград, к дальним родственникам, подальше от позора. Это Саше было понятно. Она знала, что отец ее учительницы занимал важный пост в облисполкоме. Об отце и вообще о родителях «шпрехалка» не раз рассказывала. Понятно, что за позорный роман своей дочери, закончившийся нежелательной беременностью, Строгалев мог поплатиться в лучшем случае карьерой. Родители же вынудили Надежду отказаться от ребенка сразу после рождения и отдать девочку на удочерение.

– Я не знала, что выросла в приемной семье. Мои родители никогда не давали мне ни малейшего повода усомниться, что я родная, – рассказывала Саше Анна Валентиновна, когда они вдвоем сидели на качелях в осеннем саду. – Разумеется, когда я все узнала, это стало для меня огромным шоком. К счастью для мамы с папой, их уже не было в живых. Думаю, они бы очень расстроились, когда тайна, которую они хранили всю мою жизнь, вылезла наружу.

– А как вы об этом узнали?

Саша ни за что бы не спрашивала, у нее не было привычки лезть к другим людям в душу, и к чужим границам она относилась с уважением, однако видела, что Шуваловой хочется об этом поговорить.

– Так отец рассказал.

Саша смотрела с непониманием, и Анна Валентиновна тут же внесла коррективу, которая все объясняла:

– Мой настоящий отец. Его звали Клеменс Фальк.

Она рассказывала, а Александра слушала, боясь пошевелиться, чтобы не прервать собеседницу, так интересно ей было. Звонок от адвоката, представляющего интересы семьи Фальк, раздался в 1998 году, незадолго до того, как Анна встретила пятидесятилетие.

– Это ошибка, – выпалила она, когда адвокат закончила излагать дело, по которому позвонила. – Мои родители мне родные, я в этом более чем уверена.

Однако адвокат была убедительна и уговорила Анну пройти генетическую экспертизу, которая окончательно расставила все на свои места. Спустя два месяца Клеменс Фальк прилетел в Санкт-Петербург. На тот момент ему было семьдесят два года. Встречая отца в аэропорту, Анна увидела высокого, поджарого, совершенно седого человека с аккуратной бородкой, одетого в кашемировое пальто и кашне и опирающегося на трость. В нем было много красоты, а еще благородства. Подлинного, настоящего, которое не так часто встречается. Анна могла его увидеть и оценить.

Фальк остановился в «Англетере». Его основательная роскошь не напрягала Анну, работая в молодые годы в «Интуристе», она бывала здесь не раз, да и потом приходилось, когда она в качестве переводчика сопровождала научные конференции. Говорили они с отцом по-немецки, хотя он, пусть и легким трудом, но иногда переходил на русский, освоенный пятьдесят лет назад в не самых благоприятных условиях и, разумеется, основательно подзабытый.

– Кто учил тебя русскому? – спросила она.

Отец сразу попросил ее быть с ним на «ты», и это оказалось легко, хотя обычно Анна трудно сближалась с людьми. Он ответил так тихо, что она с трудом расслышала.

– Твоя мать.

– По телефону ты обещал рассказать мне о ней. Кто она? Почему никогда меня не искала?

– Она искала. Просто в Советском Союзе это было невозможно. Ее родители, твои бабушка с дедушкой, хорошенько постарались спрятать все концы в воду. Даже мне, с моими деньгами и связями, потребовалось шесть лет, чтобы тебя найти. И это было очень непросто, хотя я нанял лучшее адвокатское бюро и шустрых частных детективов. У нее не было такой возможности.

Анна помолчала.

– А ты ей про меня рассказал? Или она не хочет меня видеть?

Теперь пришла его очередь замолчать, практически замереть. Анна терпеливо ждала.

– Твоя мать умерла пять лет назад. Я не знал. Когда ты нашлась, я хотел ей сообщить, тут-то и выяснилось, что ее давно нет.

Во всем этом крылась какая-то тайна. Отец явно недоговаривал, и Анна попросила рассказать ей все по порядку. Он начал говорить, слова лились потоком, словно прорвавшийся водопад. Так Анна узнала историю любви двадцатидвухлетнего военнопленного и восемнадцатилетней домашней девочки, приключившейся вопреки обстоятельствам. Потом о том, как Клеменс, попав в квартиру Надежды, увидел вывезенный из его собственного дома антиквариат, как не смог избежать соблазна и похитил фарфоровую кружевную статуэтку, хранящую тайну их семьи, и это стало причиной его ссоры и расставания с возлюбленной.

– Я помню эти статуэтки! – воскликнула Александра, слушая взволнованный, но последовательный рассказ Шуваловой. – Они всегда стояли у Надежды Андреевны на пианино. Три балерины в кружевных пачках. Я обожала их разглядывать.

– Отец рассказывал, что изначально их было четыре. Просто в основании одной из них была спрятана семейная реликвия. Очень дорогая вещь, которую мой дед укрывал от посторонних глаз. Никто не знал, что она там. Отец говорит, что у него в глазах помутилось, когда он увидел именно эту статуэтку – танцовщицу в розовой юбочке. Да и сознание помутилось тоже, иначе бы он ни за что не стал ее красть. Оставил бы там, где она стояла, а потом не торопясь, при одной из следующих встреч, рассказал бы обо всем Наде, чтобы вместе решить, что делать. Но он инстинктивно украл статуэтку, спрятал ее в доступном ему надежном месте. Разумеется, пропажу обнаружили в тот же вечер, поднялся скандал, моей матери пришлось признаться, кто был у нее в гостях.

– Их разлучили?