– Видать, научили Хельги уму-разуму древляне, – сказал тогда старый Одихмантий сыну своему, Соловому, – научили, разорвавши мужа ее князя Игоря меж деревьев, наказывая за корыстолюбие и жадность. – Но сказано было без злобы, без злой радости.

И несли дани охотно, и границы держали честно, потому что все порядку довольны были. И дороги стали мостить, и новые поля выжигать, и городища ставить. Да только поперли со всех сторон враги в богатую-то страну. А за каждым набегом, за каждой схваткой кровавой видна была рука Хазарии, которая, как умирающий колдун, хваталась за живых, норовя утащить с собою в могилу.

Это они раскачали племена степные. Выбили из-за Урала каменного печенегов, и пошла гулять по державе Киевской война. А Святослав-князь воин был изрядный и поражений не знал, но, кроме войны, и не ведал ничего…

Пока, уведя дружину, бился в краях дальних, частыми набегами сокрушили кочевники и дороги, и погосты, и все, что так долго и мирно налаживала дальновидная Хельги. И опять рассыпались, словно прутья из веника незавязанного, все языки и племена, которые собрала воедино Великая Хельги, развалилось все, будто стена каменная, без цемянки сложенная. Опять заколодели дороги, стали тати грабить, а разбойники рабов ловить да варягам и хазарам продавать. Стал и Одихмантьевич этим страшным промыслом жить.

Его мысли прервали выходившие из леса пешие воины.

– Кто вы? – спросил Илья, не обнажая меча.

– Сперва вы скажете, чьи вы, далеко ли путь держите?

Илья подумал и сказал правду:

– Едем Чернигову на подмогу…

– Тогда и нам с вами по пути. И мы идем Чернигов вызволять да полон отнимать. Мы ведь хоть и мужики деревенские, а данники князя черниговского, его отчины люди.

Таких отрядов становилось все больше. И вскоре шла по дороге на Чернигов дружина немалая. Хоть и пестро были снаряжены и вооружены небогато, а шагали сноровисто; хоть и не вой шли, не дружинники, а мужики черносошные, но рвались в бой! Сокрушить лютого пришельца, отбить полон, освободить Чернигов-град от осады.

Такого единомыслия в простом народе Одихмантьевич никогда не видел, да если честно, то и славян столько, скопом да оружно, не встречал никогда: шли тут и бортники, и пахари, и кузнецы, и иного рукомесла люди, шли тут и охотники – лучники завзятые. И хоть усмехался Одихмантьевич: «Грозны, мол, вы на походе, таковы ли будете, когда на вас тучей канглы пойдут! Мол, хороши вы, на рать идучи. Не пришлось бы вам на рати в порты нас…», – но упирался его взгляд в широченную спину Ильи, и понимал он: в этом воинстве разнопестром есть становой хребет, есть воевода. Странно было ему идти одним войском с мужиками, которых он, как зверей, по деревням отлавливал да, как скотину бессловесную, болгарам, хазарам да варягам продавал. Но удивительное новое чувство единения в большую воинскую семью заставляло его быть радостным, хотя каждую минуту он помнил, что пленник. Оружия-то ему не давали, больно худа была за разбойником славушка.

Совсем недалеко от Чернигова выскочили на дорогу всадники. Ополченцы всполошились, но оказалось, что это «свои поганые» – торки. Было их два десятка. Подскакали они на хороших конях к Илье, и дрогнуло его сердце, когда он увидел их оружие, посадку, одежду, а более всего – когда услышал тюркский язык, который был ему понятен.

– Ты кто? – спросил старший всадник.

И сидень карачаровский неожиданно для себя ответил тюркским словом:

– Богатырь. Илья, сын Ивана-христианина.

– Вижу, что богатырь, а какого ты племени? – все так же по-тюркски спросил старший всадник.

– Деды вышли из земли Каса, каганата Хазарского, ради веры православной, – по-славянски ответил Илья.

– Ты похож на нас, – сказал горбоносый и темноглазый воин, – и одет и вооружен ты не по-славянски.

– Христос – моя отчина! И племя мое, и род мой, – чтобы не вдаваться в лишние толки, сказал Илья.

– В Киеве я видел христиан, – сказал торк. – Удивительные люди. Как можно молиться тому, чего нет? Я их спрашиваю: покажите своего Бога… Они говорят – он невидимый и везде. Как это может быть?

– Ты живешь? – спросил Илья.

– Живу, – насторожился торк.

– Покажи мне, что такое жизнь!

Ошарашенный торк замолчал.

– Вы-то откуда? – переходя к делу, спросил Илья.

– Да мы сторожа киевская, княжеская. Татей да разбойников по дорогам гоняем, заставу держим.

– Что ж вы печенегов проворонили? – сказал Илья.

– А ты знаешь их сколько? Почти с тысячу! А может, и больше, если еще другими дорогами идут! Мы, как положено, в Киев весть дали, а сами подмоги, дружины княжеской, ждем.

– И давно ждете?

– Вторая неделя пошла!

– Стало быть, либо не дошли ваши вестники, либо князь вас бросил! Тут езды-то хлынцой, сказывают, три дня не будет.

– Наше дело печенегов ведать, а не биться с ними.

– Ну и чего вы ведаете? Стоят канглы под Черниговом?

– Стоят! Уж всю траву коньми приели! Скоро в обрат тронутся.

– Отсидятся, стало быть, черниговцы в осаде?

– А как же! Там и стены, и башни – все в исправности. Да печенеги города брать не горазды! Они округу зорят, а на стены нейдут.

– А округу, говоришь, всю разорили? И полон большой?

– Большой.

– Ну что, мужички! Надо под Чернигов идти!

– Знамо, надо! – закивали мужики черносошные. – Нельзя полон упускать!

Илья отобрал из мужиков посноровистее, посильнее – тех, кто и в кулачном бою в первых бойцах ходил да и ополчался не единожды. Наказал им по пять, по шесть человек при каждом конном состоять и любой ценою за ним следовать, чтобы пешие тяжеловооруженного всадника стащить на землю не могли. Но это не спервоначалу, а когда сойдутся дружины в тесном бою, где несть коннице простора и негде бойцам расступитися. А по первости бой вести налетом-наскоком, чтобы не поняли канглы, сколь малое число на них нашло. И главное, полон отсекать, отгонять людей к лесу, слобонить и на волю пущать, да не давать их, бегущих, всадникам печенежским рубить.

– Эх! – не скрываясь, вздыхал Илья. – Леску-то здесь маловато! Кабы это в лесах муромских, дак мы бы любое войско в болота завели да в лесах запутали.

– Потому они в леса наши и не захаживают, – сказал Соловый, да осекся, напоровшись на взгляд Ильи: знаю, мол, что не захаживают, – ты, разбойник, им людей ловил!

Но вслух Илья ничего не сказал. Только вздохнул тяжело. И может быть, первый раз шевельнулось в Одихмантьевиче нечто похожее на совесть. Ведь была же она у него! И его мать рожала, и не век он разбойничал!

– Дал бы ты мне меч, – сказал он Илье, потупя свой единственный глаз.

– Мечи все при руках! – ответил Илья. – На вот тебе сулицу – копием обороняйся. Оно с конными-то и сподручнее…