Не одобрили Илью гридни-отроки, да спорить с богатырем не стали: Илье виднее! Его Господь ведет!

К Чернигову вышли затемно, легко миновав беспечную печенегскую стражу, которая не то пьяна была, не то от долгого стояния и полного отсутствия противника совсем оплошилася. Илья проехал мимо стражников, когда те уж валялись связанные, с затычками во ртах. Отроки повязали. Впереди какой-то печенег окликнул всадников. Торки ответили ему, и он успокоился.

Пылающие в лагере костры делали тьму еще непрогляднее. Не видали сидевшие у костров косматые воины, какими волчьими глазами глядят на их бражничание и гульбу полночную затаившиеся славянские мужики. В ханских шатрах стоял смех и вопли пьяные. Под утро выкинули оттуда истерзанных славянских девушек – совсем девчонок. И на них, как собаки на кость, хозяином брошенную, ринулись рядовые ордынцы… А те были так истерзаны, что и кричать уже не могли. Одна была совсем крошечная, лет восьми. И надо же такому случиться, что терзали ее, окровавленную, там, где в кустах стоял Илья!

Будто дочь свою, врагом истязаемую, увидал Муромец. Рано было, не время еще, не уснул печенегский лагерь, не все еще печенеги отстегнули мечи да повалились спать у костров. Часа бы через два нападать, в самое петушиное время, в самое забытье предрассветное! Но, позабыв себя, Илья-карачаровец позабыл и заветы, и зароки свои!

Кинулся он на тучеподобном коне прямо в костры печенегские с ревом медвежьим, рассекая мечом тяжким печенегов на полы! От него в разные стороны, будто молния ветвистая пала, прыснули отроки – даром что небывальцы и крови людской не пробовали, а выучка свое дело делала! Покатились клубки тел перед конями бешеными. Пыхнули свечками в небо шатры печенегские и высветили пленников в белых рубахах и портах, будто стадо овечье ко земле прижавшихся у оврага. Туда кинулись мужики с ножами засапожными – путы резать, колодки сбивать. И вот уж бегут славяне, истерзанные, и не канглы, конским потом провонявшие, их терзают, а они в прах супостата разносят. Оглоблями, цепями, а то и колодками, с шей снятыми, крушат истязателей своих, в горла им впиваются, бьют не по воинской науке, а со всего плеча, по ненависти.

А ко городу в толпе печенегов, как волк в отаре, плывет, посекая крутом себя мечом, будто цепом на молотьбе, Илья Муромский, и валятся от него направо и налево горы трупов с раскроенными черепами, с головами снесенными, с плеча до пояса распластанные! Только рев, будто рык звериный, слышится, с громом небесным тот рык сходен.

Скоротечна и кровава сеча была под Черниговом! Как на рассвете разъяснело – печенегов уже и след простыл, тех, конечно, кто коней своих за хвосты поймать успел да охлюпкой на спину взлез.

Остальных полоняне освобожденные добили всех без милости, не глядя, целый или раненый. Всех дрекольем поубивали. Тут только Илья и очнулся, когда вой и крик над полем стихли и хрястанье колами по черепам печенежским прекратилось. Оглядел он поле, трупами заваленное, глянул на себя, словно в крови вымоченного, клейкими мозгами врагов забрызганного, и стало ему худо.

Опомнился он, когда в Десне омылся, а как к реке подошел, и не помнил! Кто доспех снять помог – не чуял. Очнулся и увидел, что стоит по колено в воде да слезно молится, у Бога прощения просит за кровь пролитую. В голос кричит, слезами умываючись…

А когда чуть успокоился, оглянулся – на берегу, под березой кривою, Одихмантьевич сидит, глядит на Илью глазом своим зеленым. Хотел Илья мимо него пройти – отроков своих поискать, чтобы ему рубаху чистую из тороков принесли, – да Соловый его за порты схватил:

– Стой, Илья!

– Чего тебе?

– Век я такого боя не видал! И такого богатыря, как ты! Верь слову – про тебя слава в веках прогремит!

– Пропади она пропадом! – сказал Илья.

– Ведь, я чаю, ты людей-то впервой убивал! – не веря себе, ахнул Соловый.

Илья не ответил, но, сутулясь, по-медвежьи косолапя, пошел к воям своим. А уж открылись ворота черниговские, и оттуда пошли толпою жители с хлебом, солью да всяким яством – благодарить-потчевать своих избавителей.

В полубредовом сознании, смутно понимая, что с ним делают, сходил Илья в баню. Попарился. После бани выспался. И приступили к нему черниговцы знатные, ахают да охают, да на Илью дивятся – век такого бойца не видывали. Смотрит Илья, а народу в Чернигове в достаточности, чтобы не за стенами, а в поле с врагами ратиться.

– Что ж, – сказал он, – мужики черниговские! Что ж вы супротив врага не ополчилися? Что ж вы смотрели, как супостат над полоном измывается?

– Несть тела без головы! – говорят черниговцы. – Несть города без воеводы! А наш воевода в Киев сбежал! Без воеводы город – как стадо без пастуха. Иди, Илюшенька, к нам воеводою!

– Нет, мне завет даден в Киев, в дружину княжескую идти…

– Да что Киев?! – говорят мужики черниговские. – Наш город не в пример как древнее и славнее. Чем в Киев дружинником, иди к нам воеводою!

– Нет! – отрезал Илья да налегке поехал дорожкой Киевской, обгоняя по пути своих ратников, что под Черниговом с ним печенегов били, а ночью по селищам своим расходилися и славу об Илье Муромце далеко несли.

Дорога между Киевом и Черниговом была самая прямохожая-прямоезжая и не больно дальняя. И по нынешний час она такова: со всеми на ней поворотами не будет полутораста верст…

Илья сумрачен и молчалив стал. Не ел, не пил на привалах, а только Богу молился. И ночью к нему сон не шел. Лежал, в небо звездное уставясь, будто кто меж век соломины воткнул.