Село пылало третьи сутки подряд, и большинство старых глинобитных хат, крытых камышом, сгорели дотла. Над пролеском, там, где находились жилища, в небо вырывались снопы густого черного дыма, становясь все реже и реже и тая в воздухе до сероватой, разбавленной временем черноты.

Все началось с хлебного бунта, когда озверевшие крестьяне напали на подводы, груженные свеже­испеченным хлебом, которые везли на сахарный завод. Запах свежего хлеба – с золотистой корочкой, настоящего, из пшеницы, сводил изголодавшихся людей с ума. Как отличался он от зеленоватого, глинистого, с сырой трухой и опилками, тяжелого, как песок, хлеба, который привозили из горда! Те тяжелые кирпичи неприятного темного цвета были похожи на настоящие камни, и во рту от них оставался тяжелый, приторный вкус, как будто от сырой земли. Этот хлеб делали по продпайку, специально пекли для бедноты. Возили его по карточкам в окрестные села, и им нельзя было наесться досыта. Да и много этого ужасного хлеба съесть было невозможно, и от постоянного мучительного голода всех людей терзали боли в животе.

Продразверстку заменили продпайком, но от этого крестьянам не стало легче. Давно прошли времена, когда в крестьянских хатах пекли хлеб – ароматный, круглый и такой воздушный, что буквально таял во рту! Местные хозяйки соревновались друг с другом, чья паляница будет румяней, вкусней и красивей, а рецепты такого домашнего хлеба передавались из поколения в поколение.

Давно не было в крестьянских хатах ни пшеницы, ни ржи. Редкостью была даже желтоватая, противная на вкус и абсолютно несъедобная камышовая мука. Раньше такую муку использовали только на корм для животных. Но теперь даже из нее печеный хлеб казался немыслимым лакомством.

Это в городах при новой экономической политике открывались рестораны и кабаре, а магазины ломились от импортных контрабандных товаров. На селе же большевистские отряды бывшей продразверстки отбирали зерно и хлеб, потому что город не мог прокормить себя сам, а село страдало от неумелой и бездарной политики. Так же, как и в городе, здесь ввели хлебные карточки и выдавали с пересчетом на трудодни тем, кто работал в колхозах или на частных нэпманских предприятиях.

В окрестностях Умани было два сахарных завода. Именно туда сгоняли на работу окрестных крестьян. Но они не хотели идти на завод. Большинство из них предпочли бы работать на родной земле, выращивая урожай, – так, как это делали раньше.

И всем поголовно не хватало хлеба, хотя белый хлеб везли, но раздавали его не людям, а начальству.

Бунт вспыхнул, когда подводы с заводским хлебом пошли через село. По обеим сторонам дороги стояли люди с угрюмыми, изможденными лицами.

– Посторонись! – Возница одной из подвод замахнулся кнутом на худого парня, вдруг преградившего дорогу лошадям, но ударить, не успел. Парень, резко схватив лошадь за узду, остановил ее с такой неожиданной силой, что перепуганное животное даже присело на задние ноги. Это стало сигналом.

Отовсюду полетели палки и камни. Вмиг была перебита охрана – три молоденьких красноармейца в новых, с иголочки, шинелях. На их полудетских лицах застыло недоуменное, какое-то детское выражение, словно они так и не осознали того, что произошло на самом деле.

Трупы красноармейцев крестьяне скинули в заброшенный колодец, хлеб растащили. Возницам нескольких подвод удалось бежать. Один был серьезно ранен вилами и умер по дороге.

Если бы на сахарном заводе поблизости существовала охрана – а она должна была существовать хотя бы теоретически, – то нескольких людей с винтовками и пулеметами хватило бы, чтобы разогнать практически безоружную толпу, вооруженную только вилами, топорами и палками.

Было бы достаточно правильных действий охранников, чтобы пресечь восстание в корне. Однако выяснилось, что начальник всей охраны двух заводов, который должен был бы организовывать их работу, сбежал в неизвестном направлении, бросив свой пост. Охранники – такие же крестьяне, как и их собратья в селе, – разбежались. А к восставшим крестьянам присоединились и другие села. Люди требовали хлеба, требовали прекратить отбирать продовольствие. Воспользовавшись всеобщим хаосом, с завода принялись бежать рабочие. Большинство тащили с собой еще не обработанный сахар. Заводы остановились. Среди начальства началась паника. В ставку Котовского в Херсонской области был послан срочный гонец – ведь сахарные заводы принадлежали именно ему.

Оценив всю серьезность ситуации, Котовский решил наведаться на заводы сам, прихватив с собой первую кавалерийскую бригаду, которой по-прежнему командовал Михаил Няга.

До зубов вооруженные конники прибыли в село ночью и мгновенно приняли на себя бой, победа в котором стала быстрой и очень жестокой.

Часть восставших крестьян полегла под саблями котовцев, которые, после поражения в борьбе с отрядами Махно, соскучились по настоящим боям и были рады возможности реабилитироваться хоть так, одержав такую легкую победу. Остальных задержали не применяя оружия и арестовали на месте.

Арестованных вывели за пределы села, где заставили копать ров. Затем принялись расстреливать. Убивали без всякой пощады всех, кого поймали прямо на улицах села, не делая исключения для женщин.

Вскоре в селе остались только дети и старики. Детей погрузили в подводы и увезли в город, чтобы распределить по детдомам. А стариков бросили на произвол, прекрасно зная, что те скоро умрут сами. Непокорное село перестало существовать. Жестокость расправы поразила окрестные села так сильно, что они зареклись бунтовать. Рабочие были в принудительном порядке возвращены на заводы. Бывшие охранники – посажены в местную тюрьму. На время пребывания Котовского в Умани охраной заводов стали заниматься люди из его отрядов.

Ров с трупами засыпали прямо среди белого дня – Котовский прекрасно знал, что никто не будет интересоваться его деятельность по подавлению бунтов среди местного населения. А если поинтересуются – дадут очередной орден. Жесткость расправы была оправданной: бунт было необходимо подавить в корне.

Котовский, Мишка Няга и несколько полевых командиров разместились в огромном административном корпусе завода, где для приезда начальства были выделены специальные комнаты, обставленные даже с роскошью.

Первый вечер на новом месте закончился грандиозной попойкой и оргией. Ради Котовского согнали местных девушек не старше двадцати лет, насильно врываясь в хаты и забирая их. Впрочем, некоторым из них удалось бежать и спрятаться в пролеске. В конечном счете люди Котовского во главе со своим бессменным командиром так сильно напились, что им было не до плотских утех. Как известно, алкоголь и разврат – вещи не всегда совместимые.

На следующее утро, мучаясь с похмелья головной болью, Котовский занялся делами. Он пытался отыскать следы пропавшего Зайдера. Ему во всем вторил Мишка Няга. Но поиски результата не дали. Служебная квартира Мейера была пуста, а сотрудники завода не знали, куда он делся. Котовский рвал и метал. Мишка Няга только посмеивался.

Кабинет, в котором устроился Котовский, стал напоминать проходной двор. К середине дня он протрезвел настолько, что осознал – дела на заводе идут совсем не блестяще. Воровали все, в том числе начальник охраны, сбежавший Зайдер. В запале Григорий велел расстрелять во дворе завода главного бухгалтера. Мишка Няга продолжал посмеиваться.