– Ххх… Ванютка, ты ль?.. Как оно? Получилось? – спросила Бабука, когда Ваня, хлопнув дверью, ворвался в ее комнату и с разбегу плюхнулся под кровать.

– Ага! – отозвался Ваня, хихикая.

– Молодец, Ванютка. Видишь, как мы с тобой хорошо играем!

Пружины старинного матраса над ним затряслись, что-то засвистело и зафыркало, словно проколотый воздушный шарик. Бабука. Она смеялась. Громко-громко. А может, это смеялась внутри нее и та девочка, что у Бабуки внутри? Наверняка. От этой мысли Ванино сердце наполнилось гордостью. Еще никто и никогда не играл с ним раньше. И конечно, никто и никогда не смеялся с ним ЗАОДНО.

* * *

– Што, шалава, накушалась червей?

– Зачем вы это сделали, Калерия Ильинична?

– Сделала?.. Шта я могу сделать, шалава?.. Я инвалид. Который год с постели не встаю.

– Сами знаете – «шта», Калерия Ильинична! Ваньку на всякие пакости подговариваете…

– А может, он сам? Он у тебя идиот. Придурка не пойми от кого родила…

– От вашего родного сына родила!

– Рассказывай. Шалава. Мой сын – умный человек. Хотя и дурак – на тебе женился. Ученый…

– Ученый – на хрену верченый. Пьющий он! Сколько лет пил без просыха. Хоть теперь-то за ум взялся, да ведь Ваньке-то здоровым уже не быть. А вы еще и гадостям его всяким подучиваете! За что?! Что я вам сделала?

– Еще б ты мне что-то сделала. Попробуй только. Тогда квартиру церкви отпишу. Кукиш вам тогда. Вы здесь на птичьих правах. Езжайте тогда в свой Мухосранск. Или где вы там прописаны все? В Магаданской области? – Плюясь и кхекая, старуха захихикала.

Невестка, закончив протирать заскорузлые красные пятна опрелостей на мятых чешуйчатых боках старухи, с ненавистью запахнула бабку одеялом и устало проговорила:

– И все-таки… На кой черт, зараза старая, ты это делаешь? Зачем Ваньку учишь? Ведь и без того он дурак… И не жаль тебе внука? Он у тебя тут днями-ночами сидит, провонялся твоим говном, никто с ним играть не хочет… Даже эти, слабоумные, и то…

– Так мне тоже… Играть не с кем.

– Стыдно вам!.. Взрослый же человек! Из ума выживаете…

– Ишь ты какая! Смотри, не вздумай жать на эту педаль – без ног останешься. Я в полном разумении и твердой памяти. Хочешь меня невменяемой выставить? В дурку сдать? Не выйдет, шалава. Я себя с двух лет помню, всю свою жизнь. Тут не подкопаешься. А если б ты не дура сама была, так понимала бы: всякий человек в душе ребенок. Сколько б ему ни было лет. Я уже, конечно, одной ногой в могиле. А может, и двумя… Да только что поделаешь – внутри-то тот же ребенок. Та же маленькая девочка внутри… Прыг-скок… Зеркальце. Солнечный зайка. Скакалка. Папа – танкист…

Тихое бормотание на кровати сменилось свистящим храпом.

– Девочка? Выдумает тоже. Скорее, чудовище. Зверюга поганая, ненасытная! У-уу! Так бы и удавила гадину!

Шепча проклятия, несчастная невестка собрала тряпки, ватки, пузырьки с растворами и вышла из комнаты, прикрыв дверь.

Ваня остался. Под кроватью, в пахучей теплой темноте. Он и не заметил, что мать ушла – разволновался и задумался. Что будет, если мать Бабуку удавит? Что станет тогда с девочкой, которая у Бабуки внутри?!

* * *

– Ей-богу, или ее отравлю или отравлюсь сама. Сил больше нет! – подперев щеку рукой, говорила Марина, некрасиво распустив рот и брызгая слюной на разложенные перед ней на блюде соленые огурцы и селедку.

– Ну, ну! Чшш! – отвечала белобрысая Светка, пришедшая поддержать подругу. Впрочем, если б не крепкая кедровая настойка, Светка бы давно смоталась: уж больно воняло в этой огромной замшелой трехкомнатной сталинке неподалеку от Малой Грузинской.

– Слушай, – пьяно улыбнулась Светка. – А может, правда, бабку это… того? А? Чик!

– В смысле? – не поняла Марина. – Что это значит – «чик»?

– Лекарство ей какое-нибудь… не дать. Старуха ж, небось, на колесах плотно сидит?

– Не, Светк. Не дай бог – на меня че подумают! Я этих разбирательств с органами не хочу. Сережка мне и так не особо доверяет, а если найдутся какие обстоятельства… Да потом и не в этом дело! Что ж я, тварь, что ль, какая? Я ж грех-то на душу не возьму. Пускай уж бабка сама помрет. Что она, двужильная что ли? Хотя, знаешь, иной раз мерещится – бессмертная она. Сынок ее – облученный, а сама она, не знаю… Может, мутант? Они ж долгое время в Семипалатинске жили, а там ядерный полигон. Вот она и вышла оттуда – этакий сверхчеловек… Зайду, бывает, к ней – подушку поправить там или что: а она сразу очками своими – сверк на меня! Будто и не спала. А ведь за секунду до того храпела, зараза, без задних ног! Чутье у нее звериное. Однажды я, знаешь, почти решилась – хотела у нее пузырек с нитроглицерином забрать. Всего-то! Так она очнулась и так на меня посмотрела… Свысока. И усмехнулась еще. Типа: вот она ты какая, Марина Сергеевна. Сучка как есть. Нечего было и притворяться. Меня аж пот холодный прошиб. Если я ей что сделаю – она, по-моему, обоссытся от счастья. И там… Ну, там! – Марина поводила глазами по потолку, делая одновременно неопределенные жесты руками. – В загробном мире, на том свете… Так и пойдет петь богу в уши, что вот, мол, как она права была насчет невестки. Сколько лет она меня перед сыном своим и перед всей родней грязью поливала: и чмо я, и деревня, и жируха, и торгашка, и шалава – за деньги и за квартиру в Москве с сыночком ее чпокаюсь… Так в конце концов получится, что она и была права?! Это ж какое для этой гадины будет торжество! Уму непостижимо. Нет! Хрен, думаю, тебе, Калерия-Старая-Манда. Живи. Дальше небо копти. Мучайся.

Светка, выпучив глаза, покивала сочувственно:

– Точно, точно. Да ведь и ей, поди, несладко. Который год не встает…

– Да! Уж пятый пошел, – с гордостью, точно это была ее заслуга, сказала Марина. – А какая гордячка всегда была! Осанка, что твоя королева. Худющая, прямая, как палка. Сволочь старая. Теперь ссытся в кровать. А если памперс не поменяю – в собственном говне лежит. Нюхает… В полном сознании. Со всей своей гордостью…

Светка неуверенно хихикнула.

– Это ж с ее-то характером, небось, как ножом…

– А то! Пусть. Пусть живет. Гадина. Пусть воняет. Все равно моя возьмет, рано или поздно. Уж я ее пересижу!.. Все здесь мое будет, за все отыграюсь. Вот увидишь, – с мрачным торжеством пообещала Марина и, тряхнув челкой, затянула, блестя мокрыми от слез глазами, отчаянное «Виновата ли я…».

* * *

Бабука слабела с каждым днем. Большие очки, большие уши и большие зубы уже не помогали ей видеть, слышать и кушать так, как прежде. Она все чаще и тяжелее дышала, худела и истончалась, проваливаясь глубже в старую зассанную перину.

– В могилу иду, – лепетала она оттуда, прищелкивая языком.

– А девочка? – беспокоился Ваня. – Как же девочка?

– И девочка. Внутри она, Ванютка, внутри, недотыка!