Карл спускает затвор, и все истекает черно-белым. Заурядное становится необыкновенным, красивым, зловещим.

Я не знаю точно, какие преступления совершил Карл. Пока не знаю. Но его документальные фотографии, которые я разглядывала сотни, тысячи раз, заставляют взглянуть на мир другими глазами. Они наводят на нехорошие мысли.

Отчего эти черные пятна на грязном матрасе у обочины?

Когда швы снимут, останется ли у этого старика шрам над глазом?

Сбылись ли желания тех, кто бросал в фонтан блестящие монетки?

Кошка, которая свернулась калачиком в картонной коробке, спит или сдохла?

Этот мужчина в реке, занесший руку над ребенком, хочет его ударить или крестить?

От фотографий Карла не отвернешься. С помощью камеры он манипулирует зрителем. Заставляет думать, что происходило с этими людьми и предметами задолго до того, как сработал затвор, и что было после.

Уверена, именно зловещие, мистические снимки Карла не дали присяжным вынести оправдательный приговор за десять минут. Улик практически не было, однако они думали два дня. Присутствие ДНК можно объяснить как угодно, а маленький мальчик не тянет на свидетеля.

Ангел сидит по-турецки на полу и чешет Барфли за ухом.

– Не слишком ли она молода для тебя, Карл? – спрашивает он.

– Они всегда слишком молоды.

– Что случилось с псом?

– Ему пустили пулю в живот, – отвечаю. – И бросили умирать. А мы его подобрали.

– Хороший пес, – говорит Ангел. – Сразу видно.

Мне не нравится, как он обнимает Барфли. По-хозяйски.

Карл вешает фотоаппарат себе на шею.

– Мой дорогой друг подарил мне эту камеру. Потому что знает, что она будет в хороших руках.

Ангел разглядывает меня с ног до головы – не пойму только, с какой целью. Думает, как бы ко мне подкатить? Или оценивает мое психическое здоровье?

– Если вам совестно принимать подарок, – говорит он, – я готов обменять камеру на собаку.

– Нет уж, я лучше заплачу, – тут же отвечаю я. – Сколько?

– У Карла столько нет.

Я достаю из заднего кармана джинсов шесть пятидесятидолларовых купюр и кладу на прилавок.

– Пожалуйста, никому про нас не говорите, хорошо?

– Да я вас в жизни не видел, – отвечает Ангел. – Только просьба: в следующий раз, когда я вас не увижу, пушку оставьте в машине. – Он берет с полки какой-то небольшой сверток и бросает Карлу. – Это на память.

Мы уже в машине; я поворачиваю ключ в замке зажигания, когда Карл ехидно подмечает:

– Ты не отдала ему Барфли!

– Это не значит, что мы оставим его себе.

Вливаясь обратно в реку автомобилей, я начинаю себя ругать. Выкинула на ветер триста долларов – а ведь у меня уже есть то, что нужно Карлу!

Джордж, его камера, по которой он прилюдно лил самые настоящие слезы за свидетельской трибуной, все это время путешествует с нами – в багажнике.

Карл думает, что его ненаглядный «Хассельблад» пропал. Сгинул. А на самом деле я выкрала его из ящика с уликами. Возможно, когда-нибудь он станет единственным, что я смогу предложить в обмен на собственную жизнь.

Два дня моей жизни неразрывно связаны, я всегда вспоминаю их вместе, как фильмы с двойного кинопоказа.

День, когда исчезла моя сестра.

И день, когда я поняла, что ее похитил Карл.

Это произошло в последнем классе школы. Я сидела в пустом кабинете – пришла до начала уроков, чтобы задать один вопрос учительнице по изобразительному искусству.

В ту пору моей мании шел уже шестой год. Задняя стенка шкафа в моей спальне превратилась в лабиринт, по которому не смогла бы пройти даже я сама.

Книга «Путешествие во времени: фотографии Карла Льюиса Фельдмана» лежала на стуле моей учительницы. Какой-то старшеклассник только что положил ее туда и вышел.

Эта книга была тогда на пике популярности, ее выдавали только на одну ночь и под особую расписку. Трое родителей пожаловались на нее директору, хотя ничего неприличного там не было. Годом ранее те же родители пытались добиться запрета на упоминание Роберта Мэпплторпа и фотографии «Напалмовая девочка».

Учительница задерживалась. Мне стало любопытно. Я была чуть ли не десятой в очереди на книгу Фельдмана. Карл уже проскальзывал в моем списке подозреваемых, но мимоходом – его ведь оправдали. В ходе последнего суда он успел стать самым популярным фотографом Техаса, а то и США.

Я листала страницы и думала, как жутки и трансцендентальны его работы. Будто стихотворения, что надолго оседают в голове. Помню одну свою мысль: такой талантливый человек не может быть виновен. Надо вычеркнуть его из списка. Но тут я перевернула одиннадцатую страницу, и имя Карла моментально перенеслось на самую вершину.

Я знала эту фотографию как свои пять пальцев. Передо мной вновь возникли две девочки в белых платьях и вуалях, стоящие посреди леса. Те самые девочки, с которыми я играла тайком у себя в шкафу. Те же белые платья, те же растрепанные белые волосы, те же милые личики, та же размытость. Фотография называлась «Две Мэри». В авторском комментарии было написано, что Карл набрел на них совершенно случайно.

Я сидела за партой, потрясенная до глубины души. Окон в классе не было: тюремный архитектор, разрабатывавший проект школы, обрек нас на четыре долгих темных года без солнечного света. Поэтому дождя я не видела, но слышала его барабанную дробь по крыше. Я еще не сообразила, какое отношение имею к этой фотографии, но уже предчувствовала что-то ужасное.

Дрожащими руками я перевернула книгу и уставилась на автопортрет молодого Карла. Привлекательный мужчина. В джинсах. И сапогах. Эдакий ковбой. Его лицо показалось мне зловеще, до тошноты знакомым. Этот неотступный зуд мучает меня до сих пор, хотя сам Карл спит рядом, и я могу разглядывать его лицо сколько влезет.

Когда вошла учительница, я уже закрыла книгу и рыдала, пытаясь достать из коробки салфетку.