Помню ее имя: Алегра с одной «л». Она просила называть ее по имени, а не «миссис Буковски». Еще у нее были очки в квадратной черной оправе с бирюзовым отливом, из-за которых казалось, что она видит меня насквозь.

Она обняла меня как-то неловко и сухо (может, на нас обеих было маловато жира, чтобы растаять друг в друге, или мы обе просто не любили обниматься). Не знаю, сколько она успела узнать обо мне за те несколько секунд, но этого оказалось достаточно. О греческой трагедии, разыгравшейся в моей семье, тоже знала вся округа.

Потом мы с Алегрой долго разговаривали. Запомнила я только одно: как она всплеснула руками и попятилась, когда я промямлила: «Он убил мою сестру».

Пока Алегра звонила родителям, я пыталась вспомнить подробности суда в Уэйко, но так ничего и не вспомнила. В том деле тоже фигурировал снимок Карла.

Новые и новые вопросы рождались у меня в голове.

Мог ли Карл Льюис Фельдман, обвиненный в нескольких убийствах, каким-то образом подбросить в наш дом фотографию близняшек? Если да, то зачем?

И могла ли я где-то его видеть?

Карл непрерывно меня фотографирует, теперь уже по-настоящему, на цифровой фотоаппарат. Мы уехали из фотомагазина два часа назад, но по-прежнему торчим в хьюстонских пробках – до гостиницы осталась миля, а одолели мы шесть.

С каждой минутой я злюсь все сильнее. Карл не выпускает из рук свою новую игрушку, за которую мне пришлось выложить немалые деньги придурку в футболке, как у Вилли Нельсона, чтобы он оставил в покое мою собаку.

– Не знаю, убивал ли я кого-нибудь по-настоящему, – вдруг заговаривает Карл, – но мне всегда казалось, что каждый мой снимок – это маленькое убийство. Затвор «Хассельблада» срабатывал со звуком пистолетного выстрела. Правильный, хороший звук. И еще – все те, кого я запечатлел на пленке, рано или поздно умрут. Они умрут, когда на другом конце света кто-то будет разглядывать их фотографии.

– Может, хватит уже терзать камеру? – спрашиваю я раздраженно. – Мне за дорогой надо следить, а ты отвлекаешь.

Он настраивает объектив и вновь подносит камеру к глазам. Делает еще один снимок.

– За какой еще дорогой? Мы торчим в пробке. Тебе надо только вовремя жать на тормоз. Но так и быть. Я готов сыграть с тобой в игру «Двадцать вопросов».

– Что угодно, лишь бы ты перестал щелкать.

Карл вновь спускает затвор. Серия снимков.

– Перед тобой невозможно устоять. Такое интригующее лицо… Прошу прощения, но я ведь больше года не держал в руках камеру.

– Я не люблю фотографироваться. – О прощении даже не мечтай, Карл.

– Поэтому тебя так приятно снимать. Фотогеничность красавиц – миф. Ты настоящая. В тебе чувствуется надлом. Одержимость. Моя камера любит честных людей.

– Какая ирония… Ты правда думаешь, что я честная?

Тихонько нажимаю на педаль газа и продвигаюсь вперед на два дюйма.

– Камера глуха. Она не слышит твоего вранья. Глядя на тебя сквозь это отверстие, я вижу обыкновенную милую девушку. Добрую душу. Крепкие мускулы на руках и ногах – это уже наносное. Сплошное притворство. Еще я вижу довольно острый ум… но все-таки недостаточно острый.

– Думал выкинуть со мной тот же номер, что с посетительницами кафе? Да ты понятия не имеешь, кто я такая.

– Хм-м… Животное?

Я резко поворачиваюсь к нему.

– Что?! – Сам ты животное, мать твою!

– Животное, овощ или минерал. Мы играем, забыла? Даю тебе фору. Я загадал животное.

Проглатываю ком в горле.

– Я его вижу? – Надеюсь, за сарказмом он не разглядит, что вновь испытывает на прочность мои нервы. – Это Барфли?

– Нет и нет. Ты потратила два вопроса!

– Оно пушистое?

– Нет.

– Покрыто чешуей?

– Нет.

– У него гладкая кожа?

– Да. Осталось пятнадцать вопросов.

– Хвостатое?

– Нет.

– Быстрое?

– Глупый вопрос. Все бывают быстрыми, когда испугаются.

– Его можно найти в море?

– Да, можно.

– Это осьминог со странными ушами, который тебе приглянулся на канале «Дискавери»?

– У тебя всего девять вопросов, а к истине ты так и не приблизилась. Мысли шире. Когда мы с братом играли в эту игру, к царству животных могло относиться почти что угодно. У тебя разве нет братьев или сестер? Ты никогда не играла в «Двадцать вопросов»?

Синяя «Тойота» перед нами резко тормозит, и я тоже бью по тормозам.

– Уф, осторожнее! Вот теперь ты и правда отвлеклась. Может, прекратим?

– Все нормально. – Меня начинает тревожить эта игра – тем более я никогда не умела в нее играть. – У него есть крылья?

– Нет.

– Сколько ног? Восемь?

– Нет.

– Шесть?

– Нет.

– Четыре?

– Нет.

– Две?

– Две? – эхом отвечает Карл.

– Две ноги. Карл, это твое «животное» – человек?

– Да. Молодец. Вот это я называю «широко мыслить».

– Это женщина?

– Да. У тебя осталось четыре вопроса.

– Она… умерла?

– Да. Можно загадывать покойников. Людей из прошлого. Погибших звезд, исторических личностей. Знакомых.

– Ее имя начинается на «Н»? – выдавливаю я.

– Нет.

Значит, не Николь.

– На «В»?

– Нет.

Не Виолетта и не Викки.

– У тебя один вопрос и целых двадцать четыре буквы алфавита впереди, – ехидничает Карл. – Такими темпами ты вряд ли победишь.

– На «Р»? – Произнести вслух имя «Рейчел» я не в состоянии.

– Вопросы кончились, – говорит Карл. – И ты на меня рычишь. Я победил.

Я извиняюсь перед Карлом за то, что рычала. Ну, разве не безумие? Извиняться перед серийным маньяком, который в игре «Двадцать вопросов» загадал мне имя покойницы, возможно, моей собственной сестры! У нее гладкая кожа. И ее можно найти в море.

Может, он топил своих жертв в океане?

У него снова трясется рука. Непохоже, что симулирует. «Трясучка», так это называла миссис Ти. Карл должен быть в хорошей форме, чтобы сойти за моего отца в роскошном отеле, где я забронировала номер. И в хорошем настроении, чтобы отправиться завтра на встречу, о которой он пока не догадывается. Виолетта тут ни при чем. Я готовлюсь к завтрашнему дню уже очень давно, хотя особых надежд на встречу не возлагаю.