* * *

Я закрыла глаза, он сложил наши пальцы замком.

– Что тебе снится?

– Рыба, – смеюсь я. – Вместо рук плавники, вместо ног хвост русалочий.

– Горная река, льдистая чешуя?

– Почти, – удивляюсь я.

– Чешуя ускользает в прозрачной воде, – не улыбается он.

– Значит, не я…

Мне отчего-то грустно. У меня щемит сердце. Нельзя повторить то, что случилось. Никогда нельзя. Я снова тоскую по тому, что уже было, и жду то, что будет. Такая грусть! Такая грусть, что хочется плакать.

Я закрываю глаза, мне снится льдистая рыба в платье из перьев птицы. Куда ни кинь взгляд – прозрачная синь, и небо, и море. У летающей рыбы мое лицо, она тихо шепчет чужие слова:

– Мир – только сон, а я думала, что явь. Я думала – живу, а мне всего лишь снилось…

Выглянул в окно, заслышав голоса, и увидел на дорожке Кирилла и Майру. Он – кузнечик, она – траурница. Она впереди, он чуть позади, как и положено чьим-то пажам. Она в красном, и я забыл траурницу.

– Привет! – улыбнулась она; ее лицо за решеткой, на щеках пылает румянец, украденный у красного платья.

– Заходите, – я непроизвольно махнул рукой от себя. Не знаю, хочу видеть ее или нет.

Кирилл разворачивает поклажу, она смотрит на меня поверх его головы. Противоестественно длинные глаза обегают мое лицо, падают на макушку Кирилла и насмешливо щурятся.

– Только и думает, чтобы еще принести. Весь город обегал.

Кирилл краснеет, она весело смеется. На матово-смуглом лице монгольские глаза жгут обугленной степью, а губы не подкрашены. Оставлены такими, как есть… Я смотрю, память жжет низ живота.

– Какие вы? – Я улыбаюсь, сам того не желая.

– Родились на коне, умрем на коне. – Ее глаза шаманским поясом тянут к себе мои.

– Всю жизнь в седле?

– Да! – смеется она.

Ее губы вылеплены из глины, я вижу их внизу живота. Черная азиатская пантера раскрывает пасть, скаля клыки в жадной улыбке. Ее горячий язык ластится, льнет, обвивает и высасывает меня из меня.

– Местным не понять, что такое вставать с колен. Они на них никогда не были. – Глуховатый голос Кирилла вклинивается в уши, обрезая колдовской пояс длинных ведьмовских вежд.

– Почему? – Мне хочется помотать головой, чтобы стряхнуть наваждение.

– Не знаю, – Кирилл пожал плечами. – Может, потому, что кочевники никогда не были крепостными. К тому же в степи нет мечетей. Ислам был принадлежностью только богатых и образованных, потому понятие о сакральности власти так и не укоренилось. Сегодня ты хан, завтра – кривой нож в адамово яблоко, сродники предали и разбежались… Или иди на поклон к новому господину. Примерно вот так, как пишет Шараф ад-дин Иезди – «Прибыл к Тимуру от Тохтамыша, что скитался бесприютным бродягой в степях Дешти-Кыпчака»… Бесприютным бродягой! – Кирилл засмеялся. – А Тимур давным-давно уселся на высоком троне…

– Ветер и степь от восхода до заката – вот наши боги, – смеется обожженным, глиняным ртом карагалинская ведьма. – От ислама мы переняли только самое вкусное – многоженство.

– Тебе-то это зачем? – Мой живот снова крутит терракотовыми губами.

– Низачем. Ищу одного-единственного, – легко согласилась она. – Если кто-то хочет жениться на девушке, он должен вступить с ней в борьбу. Если верх в борьбе берет девушка, побежденный борец становится ее пленником и поступает в ее полное распоряжение. Полное! – Майра усмехнулась, в ее глазах коварство и вызов. – Только победив девушку, может мужчина взять ее в свою власть.

– Старый дядька Геродот, – засмеялся Кирилл.

– Не знаю. – Майра пренебрежительно дернула плечом. – Моя прабабка ходила на кулачные бои. Всех парней побеждала. Всех до единого. Тогда ее мать сказала – или поддайся, или замужем не бывать.

– И что? – Бледные щеки Кирилла розовеют от грешного любопытства.

– Выбрала самого красивого парня… И уступила!

Ее радужка черной пантерой вновь бежит по моему лицу – обжигая. Я щурюсь, накидывая сачок – монгольские скулы пылают.

– Посмо́трите? – издалека слышу я голос Кирилла.

– Давай, – на автомате киваю я, карагалинская ведьма смеется.

Отлично! Отлично! Отлично! В пылающем пожарном зареве круговорот оранжево-красных нагих женских тел, сцепленных в неистовом хороводе. Пляшущие полные груди, толстые ляжки и животы. Разверстые рты оскалены в исступленном крике, жадные руки сжаты курком, ноги несутся в бешеной, языческой пляске. Никакой пластики, только рваный, скачущий ритм ритуального танца. Я смотрю и смотрю – заворожен буйным, диким костром обнаженного, агрессивного тела. Мне слышится яростный бой парфянских барабанов – громче и громче, ближе и ближе. Барабаны грохочут, вздыбленные волосы хлопают черным хлыстом, голые ведьмы кружатся все быстрей и быстрей – мелькают, рябят, мерещатся черно-красным лихорадочным флагом. Отлично! Отлично! Отлично!

– Чья рука?

– Майры. – Голос Кирилла утишен почти до шепота. Он раздавлен, она недосягаема.

– Это подарок. Тебе.

Майра улыбается, я вижу оскаленный рот черной азиатской пантеры. У нее мужская рука. Мой живот сжимает жадное предчувствие. Я нашел, что не пытался искать, – траурница интерсексуальна.

– Шел бы ты, Кирилл, – мягко говорит она, его розовые щеки мучительно краснеют.

Мы вышли проводить Кирилла в прихожую – ненужный ритуальный жест. Хотя, пожалуй, ей не стоило этого делать. Я бросил случайный взгляд в зеркало и увидел то, чего видеть нельзя. Кирилл смотрел на нас, в его глазах читались несбывшаяся мечта и томительная тоска. Майра прижалась ко мне, с вызовом глядя ему в глаза, он резко развернулся и вышел.

– Зачем? – спросил я.

– Жалеешь? – Ее глаза жестко сверкнули.

– Да зачем? – Я рассмеялся, ее палец замер на моих смеющихся губах.

– Пошли его к черту! – злобно сказала она. – Хватит таскаться! Я сама найду все, что нужно. Есть связи.

– Мне он не мешает.

Мне мешает назойливый прессинг. Нетрудно понять по моему тону.

– Забудь, – она скручивает меня руками, тесно прижимаясь горячими бедрами к моему животу. Ее длинные глаза обвивают мои, я снова ее хочу. Я ее простил. На первый раз.

Наши глаза несутся в безбашенной, безудержной пляске. Я хочу, я беру. Я всегда имею свое.

* * *

Время тянется, тянется, тянется. Сил нет терпеть. До трех полно времени – два часа. Мне нечем себя занять. Я решил пойти к соседу, чтобы не ждать.

– Андрей Валерианович, вы обещали мне показать…

– Помню, помню. Я-то думал, забыли.