– Нет. Некогда было. Я бы раньше зашел.

– Женщины, – захихикал старик.

– Дела, – поморщился я. Старику точно нечем себя занять. Его окно смотрит на наш подъезд.

Старик прошаркал в темную спальню и скоро вернулся.

– Вот, – он поднес холст к окну и торжественно произнес: – Кузьма Сергеевич. Сам.

Похоже на руку Петрова-Водкина. Но скорее отличная подделка. Всегда манила эта работа. Безжизненная пустыня, голые скалы; спящий обнаженный мужчина лежит на камне, тело застыло в неловкой позе; на него безотрывно смотрят две нагие женщины. Он в летаргии, они терпеливо ждут. Капсюль для его воскрешения – дымящийся вулкан.

– Помните Бенуа? – прошамкал старик. – Пробуждение его стерегут две богини. Розовая, юная, робкая, болезненная Красота и крепкое, смуглое, здоровое Уродство.

Я замер, взгляд вырвал из памяти высокий лоб и кофейное кружево, рядом – монгольские скулы и черные азиатские глаза. Черные – жар и дикость, кофе – нежность и прелесть. Им не ужиться вместе.

– Репин был в бешенстве, – захихикал старик. – Но его нелицеприятная критика, да и других тоже, подарила Петрову-Водкину широчайшую известность. Это был фурор. Впечатляет, не правда ли?

Я кивнул, не в силах оторвать взгляда. Огненное жерло – предчувствие катастрофы, пара женщин патологически спокойна и безучастна… Нет. Они скорее сосредоточенны, собранны. Их взгляды скрещены на его лице, он спит под гипнозом двух пар напряженных глаз. Мягкий подбородок Красоты, жесткий – Уродства. Кто же его добьет?

– Кузьме Сергеевичу вообще не везло с критиками. Работу «У гроба Ленина» просто смяли. Федоров-Давыдов как его припечатал! Как припечатал… Это ж такое написать – возмутительная картина! – Старик бубнит, я почти не слушаю. – Огромная, непропорциональная, выпирающая на зрителя голова… Мертвая, а не умершая… Гнетущее впечатление…

– Мне пора, – я оборвал соседа на полуслове.

– Да, да, – пробормотал старик и просительно заглянул мне в глаза. – Вы еще зайдете?

– Да, – я взглянул на часы. – Извините, время…

– Да, да…

* * *

В окно лезет ветер, качает старый, патриархальный тюль. За тюлем сирень вяжет свои кружева. Лепота! Обычная сирень давно отцвела, махровая только надумала. Разложила розовые юбки чайной бабой, напомадилась, нарумянилась, надушилась, ждет. Солнце печет, разогретые цветы пахнут сиреневой свежестью, пчелы тащат ее домой. Я раздуваю ноздри и смеюсь. Что за зараза? Теперь чувствую носом, а не глазами.

Она уселась на подоконник, ветер, размахнувшись, набросил на ее голову кружево старого тюля. Кофейный ажур смотрит сквозь белый, я глаз не могу отвести. Ветер качает старый тюль, ее улыбка то близко, то далеко. Старый тюль прячет ягодный рот. Но я уже не хочу глядеть – я хочу целовать, языком раздавить его, чтобы почувствовать жаркую мякоть. Вместо этого я безотчетно целую пальцы, перечитываю каждый мысок, каждую впадину. Касаюсь губами – пальцы молчат, прикусываю зубами – пальцы подрагивают, я улыбаюсь.

– Я перестала спать, – тихо говорит она, ее белая кожа розовеет волной.

– Я начал. Не хотелось вставать. Простыни пахли тобой.

– Да? – Несмелая улыбка отлетает со старым тюлем и возвращается дерзкой и страшной.

– Да, – я съедаю улыбку глазами. – Обхватил жадными ручонками подушку и чуял… Как голодный зверюга.

– Не надо есть мои пальцы! – смеясь, просит она.

– Я не обедал. – Меня точит голод, он прячется внизу живота.

– Как же тебе помочь? – Тюль отлетает и возвращает глаза. Они кипят обжигающим кофе, на коже моей волдыри.

Я целую через ажур, чтобы вернуть ожог. Теперь на наших губах пыль дорог, берущих начало здесь и бегущих во все стороны света. Целую глаза – восходящее солнце – восток; лоб – монастырь Шанмоль – запад; скулы – ледяной фьорд – север; губы – бедуинская хамула – юг. Я крестом кладу поцелуи на лицо, полумесяцем – на плечи и шею. Причастие – мой язык как облатка, ее несмелая, дерзкая улыбка – моя индульгенция. Между нами старый тюль третьим лишним, не ветер его качает – наше дыхание.

– Иди ко мне, – шепчу.

– Я с тобой, – шепчет она, ее волосы в белом ажуре, за ним кипят кофейные кружева.

– Не так! – Я подхватываю ее на руки, воздух тяжелее ее. Сил нет терпеть!

Не я беру, она забирает меня без остатка. Она спит, мне хочется просить – не будите и не тревожьте возлюбленной моей, доколе ей будет угодно.

– Как твои дела?

– Хорошо! – смеюсь я. – Просто отлично!

– Что-то случилось? – с тревогой спрашивает мать. Она в Находке, за сотней часовых поясов, но ее голос рядом со мной.

– Ничего особенного, – осекаюсь я. Забыла: мать лучше не пугать, иначе она напугает меня.

– Как со Стасом? – Она выдавливает его имя трудно, чуть не с хрипом.

– Нормально.

– Почему же он замуж не зовет? – Мать боится, я чувствую кожей.

– Зовет, – легко отвечаю я. Это даже не ложь. Всего два месяца назад то было правдой.

– Замужество без любви прочнее, – настойчиво долбит ее голос. – Не глупи! Чувства умрут, выбирай привычку. Никаких страстей, никаких всплесков, зато ты цела. Вот главное!

– Хорошо, – скучно говорю я.

Мать вышла замуж за человека, который любит ее. Он увез ее к стране рассветов и песен, но она так и не стала счастливей.

– Будь умницей, – она всегда так прощается со мной.

– Буду, – смеюсь я.

Надо сказать матери правду. Так правильнее. И так уже было, когда я начала встречаться со Стасом.

– Тебе звонил мужчина. Стас. Кто он? – наконец спросила мать. Ее губы были сжаты, черные мушки зрачков нацелены в упор.

– Мой любовник, – наотмашь бросила я.

– Что?! – Мать задохнулась от неожиданности.

– Мой любовник, – раздельно повторила я, и меня захлестнула бешеная волна жестокой радости. – Получила, мама?

Мать смотрела, застыв, не веря своим ушам.

– Мне двадцать лет. Мы пользуемся презервативами. К тому же я его не люблю.

– Это не имеет никакого значения, – глаза матери наполнялись слезами.

– Имеет, – улыбнулась я. – Еще как имеет!

Мать молча развернулась и закрылась в своей комнате.

Я взглянула на себя в зеркало и рассмеялась. Я тогда поступила правильно. Решила, что лучше один раз отрезать правды, чем врать и врать. Вырезала жалость к матери, как раковую опухоль. Одним взмахом скальпеля. И стала свободной.

Я поехала на работу, там меня ждал неприятный сюрприз. Гриша Томилин поступил повторно с диагнозом «обструктивный бронхит». Это плохо, в будущем все может закончиться бронхиальной астмой, ингаляторами, кислородом, гормонами.