энергии, а теперь, когда подпала, всеми силами пыталась удержать её в себе — это была энергия активности жизни! Та энергия даже подгоняла её порой к плите — приготовить еду, склоняла к полу — вымыть. И пусть возникала она в Вере нечасто, но всё-таки возникала!

Вместе с тем она чувствовала, что Евгений с каждым днём всё больше отстраняется от неё. Понять причину этого не могла — ведь она помогает ему в работе!

Прошло несколько лет. И наступила Перестройка.

Перестройка полностью изменила жизнь.

Отпала нужда в перепечатывании запрещённой литературы. Запрещённой литературы теперь не было — издавалось всё, лежавшее десятилетиями в столах. Станок стал покрываться пылью, если она забывала смахивать её.

А Евгений практически перестал бывать дома.

Он приходил только спать. И она не могла добиться от него, где он проводит целые дни. Он бормотал странные слова: «собственный бизнес», «спонсоры»… и засыпал на полуслове.

На другой день она снова часами ходила по гостиной в ожидании его. Холсты пылились. А в ней гасли, как лампочки, краски. В панике пыталась зажигать их, но они расплывались в грязные лужи.

Порой она варила макароны, тёрла сыр или жарила картошку, но Евгений к еде не притрагивался.

Приходил, говорил: «Мне вставать ни свет ни», — и валился носом к стене.

Как-то она спросила:

— Как же ты раньше сидел со мной и с моими родственниками ночами?

Он передёрнул плечами.

Вообще он любил передёргивать плечами.

И означать это его движение могло всё, что угодно: согласен, не согласен, виноват, не виноват… Странное выражение чувств и мыслей. А может, этим движением он стряхивал с себя её слова и всё, что ему мешало…

Плечи были могучие, литые. Погладить их, прижаться к ним… Она не смела.

О чём он всё время пристально думает? Что творится в его душе?

Он совсем перестал спать с ней. Затворился в непробиваемой броне. Когда она пыталась достучаться до него, удивлённо взглядывал на неё, явно не понимая, чего ей надо. Она спала до четырёх, пяти часов дня, и, пока спала, с детьми сидели родители Евгения по очереди, кормили их, мыли, гуляли с ними.

Они уходили, когда она просыпалась, и она начинала с детьми рисовать, или играть в кубики, или читала им стихи.

Евгений приходил в восемь — купать их и укладывать спать, уходил, когда они засыпали.

В доме было непривычно тихо. Она никак не могла привыкнуть к тишине, но даже радио у них ещё не было до сих пор. И она жила сама с собой.

Краски и холсты Евгений ей покупал. И каждый день приносил сигареты, только просил не курить при детях.

В доме появлялось всё больше новых, перестроечных книг. Полки сделал свёкор. Не полки, стеллажи. Они заняли всю стену в гостиной, но пока кое-где зияли обоями.

У неё было всё — муж, дети, красивая квартира, и у неё не было ничего.

3

Своих родных она вроде и не замечала, когда жила с ними дома — всегда была полна видениями и собственными чувствами.

Теперь же, оставшись одна, слышала голоса сестёр, брата, матери, тёток. Мать рассказывала о полимерах, одна из сестёр — о неопознанной болезни (набухшие лимфоузлы, судороги, температура), другая — об ученике, написавшем рассказ о ботинке, брат — о самолёте, способном одновременно плавать по воде.

Часто вспоминался отец.

Передвигается на коленках, тянет по плинтусам рельсы к прибору, предназначенному расправиться с тараканами.

Или вдохновенно что-то вытачивает на своём токарном станке.

Или барабанит по клавишам и поёт: «По улице ходила большая крокодила». Слуха у него не было совсем, и уши начинали болеть от фальшивых звуков, от грохота мучавшихся, бедных клавиш. А играть отец мог и час, и два — до тех пор, пока не придёт мама и не накормит его. Своей «Крокодилой» он возвещал о том, что хочет есть. Часто в холодильнике стояла готовая еда, но достать её и подогреть был не в состоянии. И вообще что-то сделать для себя был не способен.

Она — в него: лучше голодать, чем заниматься чем-то не творческим.

Голос отца звучит в её собственном доме.

А мать у неё — тихая. Лишь о физике может говорить часами. А так, варит суп, моет посуду…

Дом её детства.

Играют дети…

Многоголосица разговоров, запах варёных овощей, возбуждённые лица… у каждого есть дело.

И большой стол — для уроков, проверки тетрадей, книг, игр.

Бахтин говорил о полифонии в романах Достоевского. Жизнь их семьи — полифония. Все они собраны в единое целое — в оркестр. Звучит концерт, в котором за роялем её любимая тётка, мамина сестра.

Вера смотрит за окно, в заснеженный, утрамбованный двор, там бегают дети и на скамьях сидят старухи. Звуки двора почти не долетают до их восьмого этажа, и тишина давит на уши.

За что наказывает её Евгений?

Евгений входит в дом с сумками. Разгружает продукты, говорит:

— Свари картошку.

И они едят вместе. И он спрашивает, о чём она сегодня разговаривала с детьми, что читала им. Он вынимает из «дипломата» Чуковского и Маршака, «Пеппи Длинныйчулок» и «Малыша и Карлсона, который живёт на крыше» — детям, а ей — Джойса, Коба Абэ и Бёлля. Он говорит, что начинает новую жизнь — уходит с работы и создаёт свою собственную фирму. И он смотрит на неё и улыбается. И рассказывает, как трудно было выбить помещение и разрешение на собственное дело, как они с Мишкой «стояли на ушах». Он разговаривает с ней! А всё равно застёгнут на все пуговицы, хотя и распахнута настежь рубашка. Но и это праздник, пусть хоть так, он — дома, он — с ней!

Дети лезут к нему на колени, обхватывают за шею, дёргают за бороду, задают вопросы, и он отвечает им. И улыбается.

И на другой день приходит домой рано.

Он ещё не начал работать на своей фирме, но уже не работает на работе прежней.

Телефонный звонок раздался неожиданно, когда Евгений и дети спали, а она читала. Подхватила трубку она.

— Буди Евгения. — Голос его отца.

Вчера свекровь днём была здесь. И готовила детям, и кормила их, а сегодня её нет. Инсульт и мгновенная смерть. Не мучилась, не успела понять, что уходит.

Евгений на похоронах не плакал. Он смотрел вдаль.

Что видел? О чём думал? Что вспоминал?

Слова Инги «Он тебе не дастся, как не дался мне» звучат в эту минуту, когда они стоят