Память об этом сражении драгоценна для национального исторического самосознания. На ней росли многие поколения русских, учась вере и отваге, потребной для защиты родной земли. А для историка важна фактическая основа «большого исторического мифа», составляющего духовное наполнение русской истории. Для историка важна истина в чистом виде, то есть правда факта. Историк, в сущности, не обязан оберегать от коррозии драгоценное серебро древних преданий, он по ремеслу своему — защитник правды, а не страж красивых сюжетов.

Но.

Если историк — человек с корнями, уходящими в русскую почву, то он никогда, ни при каких обстоятельствах не станет играть в модные современные игры «деконструкции». Он не станет говорить себе и другим: «Патриотично — значит ложь». Он не станет насиловать исторические источники, пытаясь извлечь из них сенсационные гипотезы, превращающие древнего героя в ничтожество. Он не примется питать свое антигосударственническое чувство кровью деятелей прошлого. Историк ведь не стоѝт поодаль от народа своего и не существует отдельно от него. Историк — часть своего народа и живет в самой гуще единоплеменников и единоверцев. Его дело — говорить правду. Поэтому прекрасный изгиб средневековой легенды должен быть оспорен историком в том случае, когда новые, недавно поступившие в научный оборот источники или, может быть, новые методы толкования старых источников опровергают его. Но если для опровержений подобного рода фактической, то есть опирающейся опять-таки на источники, почвы нет, то попытки «оспорить, потому что сейчас принято на всё смотреть с другой стороны», являют величайшую глупость самого историка, а порой и ничтожество его личности. Ведь топтать беззащитную историческую личность, которая не встанет из гроба, чтобы ответить на хулу пощечиной, это… это… скажем максимально вежливо, плод подростковой тяги к самоутверждению, по причинам неполного психического здоровья сохранившейся до зрелого возраста.

Лапидарное известие летописи о месте, где сошлись два воинства, вызвало в науке немало споров. Дело в том, что если в общих чертах место вооруженного столкновения ясно, то с большей точностью определить локацию чрезвычайно трудно. «Узмень» — пролив между северной и южной частями Чудского озера. Но наименее широкое место в нем расположено далеко к югу от Вороньего острова (вот еще вопрос: можно ли ассоциировать Вороний остров с летописным Вороньим камнем?). Поэтому ученые располагали точку встречи немецких и русских воинов в разных местах. То неподалеку от самой скалы, то есть острова Вороньего (напротив деревеньки Остров), «по линии Тарапалу — Остров и немного южнее ее» (как полагал Г. Н. Караев); то южнее ее, то восточнее — в узком проходе между Вороньим камнем и устьем реки Желча (такова версия историка И. П. Шаскольского). Академик М. Н. Тихомиров, используя данные местных краеведов, указывал на поселок Чудская Рудница, вроде бы неподалеку от него существовал ранее прибрежный валун Вороний камень, взорванный около 1921 года рыбаками[76]. Его точку зрения разделяет современный историк Д. Г. Хрусталев: где-то между поселками Чудская Рудница и Мехикорма. Мнение Т. Ю. Тюлиной, участницы экспедиции к Чудскому озеру: битва была «в Сиговице» (так называют слабый лед у Больших и Малых ворот и у Тины). Мнение историка Э. К. Паклара: на восточном, русском берегу озера, «у Вороньего камня, находящегося в 12–14 км от эстонского берега, в 9 км от острова Пийрисаар, в 2,2 км от нынешней деревни Подборовье и в 3,3 км от Кобыльего городища»[77].

Выбор места сражения объясняется не какими-то хитроумными тактическими расчетами, но весьма прозаическими обстоятельствами. Епископ Дерптский ставил своей задачей догнать русских, выбить с подвластной территории, лишить добычи и полона. Александр же Ярославич считал, что ему хватает сил противостоять дерптцам, а потому решил не уходить без боя. Оставалось найти место, где оба воинства могли бы развернуться для генерального сражения. В условиях, когда зимняя твердь сменяется весенней слякотью, очевидно, ничего лучше ледяной равнины Чудского озера не представлялось возможным отыскать.

Если бы главная сила обеих сторон — тяжеловооруженная конница — попыталась действовать на берегу в грязи, она просто не смогла бы наносить мощные удары. А именно натиск латной кавалерии решал ход сражений того времени. Выбор чудского льда в качестве поля боя показывает: обе стороны изначально готовились не к легким стычкам, а к генеральному столкновению.

О Ледовом побоище ходит множество мифов. Один из них заключается в том, что на Чудском озере сошлись громадные силы, сравнимые с корпусами или даже армиями времен Великой Отечественной войны. Некоторыми историками высказывалось предположение, согласно которому орденское войско состояло из 10–15 тысяч бойцов, а ополчение новгородцев с княжескими дружинами — из 15–17 тысяч. Это явно завышенные цифры. Согласно другому мифу, сражение вели жалкие шайки по сотне-другой бойцов. Между этими двумя крайними мнениями существует широкий спектр «переходных» версий: более 500, но менее 1000 человек с каждой стороны… по 5 тысяч ратников… по 8–10 тысяч…

Правда же состоит в том, что численность противостоявших армий, как и в случае с Невской битвой, неизвестна даже в самом грубом приближении. В эпоху Высокого Средневековья силу войска в большинстве случаев определяли количеством рыцарской конницы. Тяжеловооруженный всадник несколько столетий играл на полях битв Европы роль настоящего танка. И дело не только в том, что рыцарь в кольчуге, бригандине[78] и на коне, которого также могли защищать плотная материя, кольчужная попона и металлическая маска, был слабоуязвим, да и просто страшен для пехотинца. Рыцарь посвящал военному делу всю жизнь и являлся высоким профессионалом боя. Он прекрасно владел оружием, понимал тактику военных действий, имел богатый опыт боевых столкновений, был настроен на успех, поскольку слава, заработанная в сражениях и походах, поднимала его общественный статус.

Княжеский дружинник и новгородский боярин фактически являлись русскими рыцарями. По части оружия и доспехов они мало чем уступали немецкому рыцарю. Более того, богатый боец из старшей дружины, носивший чешуйчатый (пластинчатый) панцирь, кольчугу под ним, шлем с полумаской и бармицей[79], щит, меч, копье, а порой еще и булаву, лук со стрелами или боевой топор, по тяжести вооружения превосходил шведского, да и немецкого рыцаря. Разве что, быть может, на Руси не в обычае были кольчуги с длинным рукавом и окольчуживание ног ниже колена, но вот вопрос: а до какой степени немецкий провинциальный рыцарь, находящийся на окраине католического мира, не в тех местах, кои кипят серебром, мог позволить себе кольчужный доспех со всеми перечисленными «наращениями»? Боярин новгородский или старший дружинник суздальский, имея элементарно больше средств на вооружение, вполне мог в этом смысле «перещеголять» своего немецкого «коллегу».

В боевых условиях тяжеловооруженному русскому коннику приходилось таскать на себе порядка 30 килограммов металла, и он играл роль точно такого же «живого танка», как и орденский «брат». Разница между