Нет, разумеется, нет, это были не бумаги Ньюмана, но лишь церковные записи — благочинный ведь так и сказал, вынимая свиток. И сделаны они были на дешевой бумаге, тогда как договоры Ньюмана всегда составлялись на пергаменте, и, однако, сердце мое дернулось, как больная коленка, и покатилось вниз к самому брюху. Благочинный развернул свиток и закатил целый спектакль, перебирая бумаги и зачитывая вслух, изображая, будто ему понадобилось удостовериться в том, что ему и так было доподлинно известно.

— Да, вот здесь: пожертвования в одну крону ежемесячно в течение одного года и одного месяца, и внезапно с июня прошлого года ничего.

Он передал записи мне. Впав в беспечность от облегчения от того, что записи оказались не тем, что я себе вообразил, хотя и понимал с самого начала: они — не то, что я вообразил (но испуганное сердце нередко туманит зрение, каким бы острым оно ни было), я скатал бумаги в трубку и отдал их благочинному.

Он опять развернул свиток, приподняв бровь, словно давая понять: “Что бы ты ни сделал, я переделаю по-своему”, и с нескрываемым удовольствием воззрился на бумаги.

— Ваша церковная староста любезно предоставила мне эти записи, — сказал он.

— Как и положено, в них нет ничего секретного.

— Не хотите прочесть?

— Я читаю их каждую неделю. Мы ведем их вдвоем, Джанет Грант и я.

— Тогда вам известно, что Ньюман долгое время не давал денег на мост… потому что утратил интерес к нему.

— Мне известна лишь первая часть, вторая — неправда.

— Разве? Джанет Грант говорит, что правда. Ньюман сам ей сказал о том, что он потерял всякую надежду отстроить мост, поскольку его возвели в неподходящем месте и он будет рушиться снова и снова. Сказал, что лучше бы он сразу швырнул деньги в реку и поберег силы, свои и других людей.

— Ну, может, этим он и занимался в утро своей смерти. Швырял деньги в реку.

Нагнувшись, я собрал одеяла с пола, свернул кое-как и сложил опять в стопку. Пусть он и начальство, и разыгрывает из себя шерифа, и затевает свару в Оукэме, но расшвыривать одеяла по полу — это уже чересчур; одеяла, спряденные вручную на старинных веретенах и прялках — возможно, последних веретенах и прялках во всей стране, — связанные из шерсти, валянной женщинами с больными щиколотками, ноющими спинами и не до конца угасшим желанием творить добро; впрочем, ничего из вышеупомянутого этот тщедушный благочинный никогда в глаза не видывал.

— И следовательно, — продолжил вопрошать благочинный, тыча бумажным свитком в воздух, — если Ньюман не пришел на реку из любви к мосту, и если он не из тех, кто плохо держится на ногах, и если он навряд ли отправился на реку, чтобы осмотреть мост… как вы выразились?.. ах да, с изнанки, тогда архидиакон, будь он даже скуден умом, сочтет гибель по неосторожности маловероятной и опять осведомится, как Ньюман оказался у реки. Вдобавок столь ранним утром. Это не мои вопросы, Рив, но архидиакона, и мне на них отвечать. Так что проявите терпение. Архидиакон может спросить, к примеру, не встречался ли Ньюман с кем-нибудь там, у реки. И что я ему скажу? Мне придется сказать, что я не знаю, тогда он спросит, а что я знаю наверняка. Хм, я… мы… знаем точно о сочных пастбищах Тауншенда на Западных полях, не так ли, и мы понимаем, что Ньюман не отказался бы выкупить эти пастбища. Словом, — благочинный пожал плечами, безмятежно глядя в потолок и словно упиваясь своей мудростью, — кто знает? Может, Тауншенд назначил ему встречу в весьма ранний час, когда вокруг ни души, предложив отправиться на пастбища, промерить границы кое-где, обговорить цену и прочие условия. А рядом течет бурная река, и… полагаю, вам ясно, что я имею в виду. В конце концов, мы также знаем, что между Ньюманом и Тауншендом были распри.

— Существующие в основном лишь в вашей голове, — сказал я.

— Это как посмотреть.

Воодушевление благочинного вдруг выветрилось: сунув записи обратно в рукав, он резко повернулся ко мне спиной и снова принялся гладить одеяла с рвением матери, что ласкает свое дитя. Странный человек. Казалось, он удручен своими же гнусными выдумками. Его маленькие ладошки сминали, разглаживали и опять сминали верхнее одеяло. Не оборачиваясь, он спросил:

— Что скажете, Рив?

— Лихо скачет ваша логика, любое препятствие ей нипочем.

— Лучше прыткая логика, чем спотыкливая.

— Вы спрашивали у Тауншенда, где он был тем утром?

— Говорит, спал крепким сном. Жена подтверждает.

— Тогда мы должны ему поверить.

— Должны ли?

Я пристально наблюдал за ним, затем спросил:

— Вы решили поухаживать за этими одеялами?

Он поднял голову. Руки его замерли, пальцы выпрямились. Я глубоко вдохнул — глубины хватило бы на небольшой колодец, — готовясь произнести: “По-вашему, Томас Ньюман до сих пор в чистилище?” И выдохнул: что проку в словах. Ты задаешь благочинному вопрос, и он оборачивает его против тебя, колет прямо в грудь.

— Вы устали, и, наверное, вам здесь одиноко, — сказал я. Он и вправду плохо выглядел — серый, как бумага, жалкий, упоения и след простыл. — Давайте-ка я навещу вас попозже, посидим у очага. До сих пор нам не хватало времени, чтобы стать друзьями.

Он дернул головой, уставился на меня, словно мое “стать друзьями” выходило за всякие рамки.

— Мне особо некогда сиживать у очага, я здесь для того, чтобы расследовать…

— …смерть человека, я понимаю, но если скажете, когда вы на сегодня покончите с расследованиями, я мог бы принести немного гусятины и вина.

Он рассмеялся — одним коротким “ха!”. И поморщился презрительно:

— Гусятина… Нет, не хочу вас обкрадывать.

— Тогда просто скажите, когда вы вернетесь к себе, я оставлю для вас вина под дверью.

Он поднял голову к узкому оконцу:

— Пока не стемнеет, не вернусь, а возможно, задержусь в деревне и подольше. Вина мне не нужно.

Я улыбнулся ему сочувственно, якобы восхищаясь его безустанными, от рассвета до заката, тщетными усилиями спасти Оукэм от самого себя.

— Ладно, я приду засветло, оставлю ненужное вино и уберусь до вашего возвращения.

Стоя лицом ко мне, неловко подбоченившись, он хмуро кивнул. Вино его соблазнило или даже он не мог сопротивляться заботливому отношению к своей персоне? Выйдя из ризницы, благочинный внимательно оглядел неф: есть там кто? Никого, кроме Картера. Благочинный прошаркал мимо и вышел из церкви. Я едва успел пересечь неф и войти в будку, а Картер в юношеском раже уже опускался на колени.

* * *

— Benedicite.

— Dominus.

— Confiteor.

И Картера понесло:

— Отче, отче, отче. Я убил Томаса Ньюмана, выслушайте меня, простите меня…