— А мое ухо постоянно у ваших ртов.

— Но грехи перед смертью отпускает самолично Господь, не правда ли? Я завидую вам, ведь что бы вы ни содеяли, Он выслушает вас, дарует прощение и убережет от ада. Что бы вы ни натворили, пусть даже самые чудовищные гнусности, ваша шея никогда не познакомится с петлей.

Мне хотелось спросить ее: “Что я такого делаю? Какие гнусности?” Я припомнил, как однажды столкнулся с ней на улице, около полугода назад, когда солнце еще жарило; она держала поводья в кулаке, кожа на руке потрескалась, из-под желто-коричневой сермяжной туники выглядывали толстые сильные икры, волосы она упрятала под туго повязанный платок, какой носят замужние женщины, хотя муж ее к тому времени умер. Пустой взгляд, меня она в упор не видела. Лошадь паслась на солнце и, разомлев, укладывала морду ей на грудь, продолжая жевать.

— Я — primus inter pares[20], — сказал я ей, — главный прихожанин. Но, заметь, прихожанин, то есть один из вас.

— Тень Отца нашего к Богу ближе, чем ангелы.

— И все же я один из вас.

— Но вы никогда не оголодаете.

— Я часто бываю голоден.

— И вас не подвергнут наказанию.

— Меня наказывают, как и всех остальных.

Она поерзала на подушке; нелегко стоять на коленях, когда у тебя больные суставы и крупные ноги, созданные для тяжелой работы.

— Что назначите мне, отче?

— Припомни все, за что ты можешь быть благодарна, и семь дней кряду рассказывай об этом перед ликом Марии, а если не случится лика Марии под рукой, поведай о своей благодарности хотя бы воздуху.

Я вспомнил, как в тот жаркий день, палимая солнцем, она уставилась себе под ноги. Как обычно, хмурая, не желающая вступать в разговоры с кем-либо. Не думала ли она тогда: “Ангелы надо мной, но мне нельзя на них глядеть”? Придавленная к земле навозом, лошадиным крупом и почти полной безнадежностью, не прозревала ли Агнес существование иной, высшей жизни, на которую она не смеет взглянуть?

— Да пошлет тебе Господь хороший день, — добавил я, и она, кажется, вздрогнула, словно забыла и обо мне, и о том, где мы с ней находимся.

— И вам, отче, доброго дня.

— Отче, я спала целый день, проделала дырку в стене и подглядывала за своей соседкой, перебросила лопатой ни на что не годную глину с моего на чужой надел, украдкой доела остатки меда, не угостив мужа, съела яйцо, наш талисман, прокляла своего отца, я ругалась, я храпела, я пердела, я сомневалась.

* * *

— Benedicite, — важно произнес Пирс Кэмп.

— Dominus.

— Женщина, отче, рожает. Повитуха говорит: “Дай-ка осмотрю твой потайной низ, выходит ребенок или нет”. На что женщина отвечает: “Заодно проверь и с обратной стороны, муж часто пользуется той дорожкой”.

— Confiteor, — вздохнул я.

— Вы насчет индульгенции?

— Я говорю Dominus, а ты говоришь Confiteor.

— Вы свое, а я свое.

Увидев этим утром Кэмпа, направлявшегося к Тауншенду, я подумал: “Когда же он заявится?” Он не из тех, кто упустит случай разжиться индульгенцией. Жилистый холостяк с кривой ухмылкой и стремительно редеющей шевелюрой. На Тауншенда он работал еще до того, как я получил этот приход, — с самого детства молол зерно на его мельнице. Изо дня в день, и с каждым днем линия волос отодвигалась все дальше со лба к затылку.

— Тебе есть в чем исповедаться?

— Еще как есть, — прошептал он, едва не облизывая решетку толстыми бесформенными губами.

— Тогда прошу.

— Слыхали о женщине с головой свиньи?

— Вряд ли…

— Но с роскошным телом юной девушки, такую дрючить и дрючить.

Слова толкались в моем горле, но так и не сложились во что-либо, достойное произнесения, и я молчал, пригнувшись; спина болела, я упер локти в колени.

— Опять же, — продолжил Кэмп, — наверное, красотки со свиными головами — не ваш конек, отче.

— И даже не знаю чей.

— Ха! — Короткий взрыв смеха, а затем, уже не смеясь, жарким похотливым шепотом: — Отныне это мой конек.

Пирса Кэмпа я жалел. Кое-кто считал его самым веселым человеком в Англии, рот его то и дело растягивался в улыбке, способной обмануть самого дьявола, но я видел изнанку этой улыбки: горечь, настороженность, усталость. Жил он бобылем, компанию Кэмпу составляли две козы, и он любил забавлять детей, поднимая коз на задние ноги и понуждая их танцевать. И дети хохотали, словно не замечая смятения пополам с ужасом в раскосых и неподвижных, как у ящериц, козьих глазах.

— Та девушка-свинка, с которой я знаком, родилась в обычной семье, хотите верьте, хотите нет, — продолжил Кэмп. — У отца человеческая голова, и у матери тоже, никаких свиных рыл. Говорят, мать померла от горя, когда малютка-поросятинка вышмыгнула на свет Божий промеж ее ног. Отец пытался выдать ее замуж, лишь бы только сбагрить с глаз долой, а заодно и деньжат с жениха слупить, — и девушку пристраивали ко многим мужчинам, прежде чем она добралась до меня, бедняжка. Сперва ее всучили капитану, но, глянув на нее, капитан потребовал, чтобы ее отослали обратно. Потом ее привели к доктору, на сей раз с мешком на голове, и у доктора глазки заблестели, и с деньгами он уже был готов расстаться, но когда мешок сняли, доктора перекосило от омерзения и он надел мешок обратно. В другой раз был поэт, денег у него совсем не было, и он подстроил все так, чтобы опробовать ее задарма. Раздел девушку, уложил в кровать с мешком на голове и сомлел от счастья, потому что тело у нее — молоко и мед, с длинными округлыми ляжками и манящей темной впадиной между ними, а когда он подступился к ней, она завизжала, как свинья, за которую не заплатили. Угадайте, что было дальше.

Я снова вздохнул.

— Капризный поэт вскочил и заявил, что ему в голову пришло стихотворение и он должен немедленно записать его. Сами понимаете, отче, он сбежал и больше не показывался.

Закрыв лицо руками, я размышлял, каково оно, быть Пирсом Кэмпом. Усаживаться перед каждым стоячим прудом и рассказывать подобные истории единственному слушателю — своему отражению.

— Потом до семьи дошли слухи о деревеньке под названием Оукэм, — не унимался Кэмп, — где любого примут, каким бы пугалом он ни был. Деревня изгоев и нищебродов. И свинскую красотку повели туда, хотя толком никто не знал, где находится Оукэм, забрели в Уэлс[21] поначалу и лишь спустя две недели нашли то, что искали. И, войдя в деревню, спросили, не нуждается ли кто из мужчин в жене, тогда им поведали о мельнике, бедном мельнике, ему до сих пор некогда было обзавестись женой, так много муки он мелет, а собою парень видный, но не шибко привередливый; отцу же не терпелось избавиться от дочки. И вот мельник — то бишь я, как вы сами догадываетесь, — заплатил ее отцу пять шиллингов, выкупил девушку по цене свиньи, ну разве что чуток сверху добавил из тех денег, очень может быть, что получил от священника, от вас, значит, отче, за муку из вашего зерна. Когда мельник снял мешок с ее головы, да-а, она была жуткой, как январское утро. Но он только плечами пожал и сказал себе: “А, наплевать, хрюканье мне даже нравится иногда”. — Кэмп опять прильнул к решетке, его пухлые щеки и выступающий безволосый подбородок светились в полутьме. — И кстати сказать, ночью все одинаковы.