руки. Кажется, я так и сделаю, если он у меня не исправится наконец. Давно бы согнал его, но все старался терпеть, — ведь он уже четвертый из их рода... И немножко даже как будто родня.

— Разве Лаурила тебе родня?

— Да как сказать... поначалу-то эта торппа дана была в приданое дочери... Давно это было — при наших прадедах, так что сам-то он, можно сказать, и не родня. Но прабабка этого Лаурилы была дочерью Теурю.

У пастората члены приходского совета простились с пастором.

— Вы ведь здесь рядом живете, так уж, пожалуйста, позвольте мне обращаться к вам за помощью и советом, когда потребуется.

Пастор сказал это хозяину Теурю, и тот немного задержался после ухода других. Пастор действительно мало понимал в сельском хозяйстве, и Теурю дал обещание помогать ему, пока все не наладится.

— Спасибо. Я буду очень признателен за помощь. А то ведь все мое знакомство с сельским хозяйством ограничивается тем, что я проводил лето у родственников в их имениях. Но пока, до приезда моей жены, я не хочу здесь ничего менять. Она в этих делах опытнее меня, так как родилась у земли и в родительском имении всегда горячо интересовалась вопросами хозяйства.

— Так родители вашей супруги земледельцы?

— Не совсем. Ее отец был судьей и последнее время служил в Хельсинки, но у них было имение неподалеку от города. Моя жена ведь дочь судьи Сойнтувуори, вы, вероятно, слышали о нем? Это известный деятель финского национального движения, так же как и братья моей жены.

Теурю кашлянул и сказал несколько неуверенно:

— Не припоминаю...

Ему было неловко, что он настолько необразован и ничего не знает о деятелях национального движения. Правда, кругозор Теурю ограничивался местными, общинными делами, да и они интересовали его только потому, что он был богатым хозяином, а не в силу его природных склонностей. У него была узкая и черствая душа крестьянина-собственника, знающего только свой дом и хозяйство — свою собственность, или «сосвинность», как говорили они с женой.

Конечно, положение пасторского советчика несколько льстило его самолюбию, хотя он и не был тщеславен. С другой стороны, врожденная осторожность удерживала его от вмешательства в пасторатские дела. Он, как всегда немногословно, посоветовался с женой. Хозяйка тоже предостерегала:

— Чего тебе лезть в чужие передряги... Поди, знай, как обернется. Потом и выйдешь виноватым.

— Да мне-то что лезть...

При осмотре торппы Коскела в душе Теурю родился маленький червячок зависти. И с чего бы, кажется? Ведь чужой достаток ничего у него не отнимал. Но его завистливая скупость не могла мириться с успехами Юсси. Он тут же подыскал этому основание: он член приходского совета и на дела церковного имения не может смотреть равнодушно.

— Этот Юсси Коскела наскреб-таки себе приличную сосвинность за короткий срок.

— Хм... наскреб... Отчего же не наскрести?.. Чего тут мудреного: живут задаром на чужой земле и высасывают из нее все дочиста.

— Конечно, условия аренды, можно сказать, детские. Не знаю, смыслит ли наш новый в таких делах хоть малость. Но за такие торппы даже в баронском имении отрабатывают по три дня с парой коней да по два дня без коня. А этот баловень Коскела работает только два дня с конем да один день пеший. Я было хотел растолковать это нашему новому... Оно конечно, чужие дела меня не касаются... Но ведь в конце-то концов тянут из приходского кармана. И не диво, что пасторат наполовину разорен.

Тут уж хозяйка перестала думать об осторожности. Она так ненавидела семью Лаурила, что с огромным удовольствием прижала бы покрепче всех торппарей из одного лишь отвращения к собственному.

— Конечно, можно пастору намекнуть... Лучше бы согнать их с общинной земли... Да и нам тоже надо что-то делать с нашими лодырями Лаурила. Вот и сегодня его жена прошла мимо меня — даже не взглянула!.. А потом я услышала позади этакий ехидный смешок.

IV

Казалось, пастор совсем забыл о своем торппаре. Долго Юсси ждал, что он заговорит об обещанном договоре, но так и не дождался. Не в силах больше терпеть эту неопределенность, Юсси наконец собрался с духом и сам спросил его.

Пастор явно испытывал неловкость, но, не зная, как отказать, он велел Юсси прийти в пасторат со старым договором. Тем временем он переговорил с хозяином Теурю. Пастор спросил:

— Этот Коскела настаивает на договоре. Как тут принято вести дела с торппарями? На какой срок обычно заключаются арендные договоры?

Теурю, подумав хорошенько, стал объяснять:

— Да по-разному. Кто заключает на год, кто на пять или на десять лет. Бывают и пожизненные контракты.

— А как в церковных хозяйствах? Я в этом не слишком разбираюсь.

— Последний закон вышел такой, значит, что можно подписывать на пятьдесят лет. На больший срок пасторы, в ведении которых находятся служебные имения, заключать арендных договоров не должны.

— А как же мне поступить с этим Коскела?

Теурю ответил сухо и уклончиво:

— Это уж пастору решать. То есть вам дана полная свобода составлять контракт по своему усмотрению, однако на срок не более пятидесяти лет... При условии, конечно, чтобы торппа содержалась хорошо и что торппарь никогда не был под судом ни за какое преступление...

— Но ведь Коскела не был под судом?

— Не-ет! Он во всех отношениях честный человек. Но у приходского совета было в свое время такое мнение — когда при покойном Валлене этот вопрос обсуждался,— чтобы, значит, не рекомендовать заключения договора на слишком долгий срок, во всяком случае, только на то время, пока пробст остается в должности. Тут ведь дело такое: ежели пасторы меняются, то у нового должна вроде оставаться свобода самому договариваться и ставить свои условия. А так, я уже сказал, пастор имеет полное право отдать хоть на пятьдесят лет.

— Да... Едва ли я могу теперь загадывать так далеко вперед. Что касается меня, то, конечно... Но действительно, и не вправе связывать какими-либо обязательствами своих преемников. Тем самым я посягнул бы на чужие имущественные интересы.

— Да... Это уж, я говорю, в собственной воле пастора. Сим я тоже не стал бы писать долгосрочные контракты. Против Коскела я ничего не скажу, а так, ежели взять вообще. Это такое дело, что ежели у торппаря долгий контракт, так он и знать ничего не хочет — ну, точно телка в поле. А когда они