Юсси догадался, чем вызван их смех, и отвернулся, застыдившись. Ему было стыдно не за себя, а за господ, и он старался как-нибудь нечаянно не показать, что понимает, о ком они говорят.

Тут к нему подошла Алма с ребятами и сказала:

— Ишь как весело смеются, хоть и на похоронах.

— Господское кудахтанье... Им об чем бы ни кудахтать...

К господам подошли две дамы, и беседа окончательно утратила серьезный тон.

— Скажите нам, о чем это вы говорили с таким оживлением?

— Ну, разумеется, Калле говорил о финском национальном просвещении.

— О, Калле действительно собирается просвещать народ, и, естественно, он начинает с головы: посмотрите, он подарил своему батраку котелок.

Дамы кокетливо засмеялись, складывая губки в самый обворожительный бантик, хотя обе уже давно были замужем. И началась пустая светская болтовня, замечательная тем, что люди умело находят, что сказать, когда говорить им вовсе не о чем.

— Пожалуй, я с ребятами пойду: коров-то доить надо.

— Ступайте. А меня, видно, раньше ночи не отпустят. К девятичасовому поезду придется еще, наверно, раза два съездить— за раз всех господ не увезешь.

Алма с мальчиками ушла. Каждый из ребят уносил с похорон по черной траурной конфете, зажатой в кулак.

— Мама, можно ее съесть?

— Съедите потом, дома. А бумажки сберегите: отец сделает для них начинку из дерева, и они останутся у нас на память о пробсте.

— А пробст поднимется из церковной могилы и полетит на небо?

— Это потом, в судный день, когда все восстанут из мертвых.

— А когда это будет?

— Когда Христос сойдет на землю.

— А когда Христос сойдет на землю?

— Ну, миленький мой... Это известно одному лишь богу... Вот мы придем домой, и вы отнесете корм овцам.

— Я отнесу сена Вилппу.

— Вместе отнесете.

Она шла с детьми домой, и на сердце у нее было неспокойно, оттого что дом так долго оставался без присмотра. Когда вдали показался его мирный, серый силуэт, Алма с облегчением вздохнула:

— Вот и наш дом. Тут он ждет нас, бедненький, один. Думает: где они там целый день бродят? Все нет их и нет...

— А новый пробст приедет сюда жить?

— С чего ты это взял?

— Отец все боится, что нас прогонят отсюда.

— Нет, тут он жить не будет... И нас из дому не выгонят... Бог не позволит отнять у нас дом.

III

Предстояло выбрать нового священника. Кандидаты на вакантное место выступали с проповедями, не подозревая, что среди присутствующих в церкви есть одна пара взыскательных глаз, оценивающая их особенно строго. Юсси меньше всего интересовался ими как проповедниками. Он приглядывался к каждому со своей собственной точки зрения, стараясь разгадать, что это за человек. Первый ему очень не понравился, и Юсси, вопреки обыкновению, не замедлил сообщить свое неблагоприятное мнение другим, что было явным подстрекательством.

— Нет, этого крикуна выбирать не стоит — ничего хорошего не будет. Злой он человек. О том, чтобы, значит,

милосердие, — у него и понятия такого нет. Больно уж крут.

И действительно, этот соискатель отличался могучим голосом и суровым слогом; весь облик его свидетельствовал об избытке силы. Мужчинам он, в общем-то, понравился, да и Юсси, вероятно, стал бы на его сторону, если бы не был пасторатским торппарем. Но поставить такого человека хозяином над собой... Нет, для этого он слишком напорист. Не знаешь, что он придумает.

Второй кандидат казался Юсси более подходящим. Это был молодой щеголеватый священник из Хельсинки. Ему только-только исполнилось двадцать восемь лет — минимальный возраст для посвящения в сан пастора. Поскольку в подобных вопросах большую роль играло мнение женщин, можно было заранее поручиться, что именно этот проповедник станет приходским пастором, даже не зная о том, что он недавно написал чрезвычайно интересный богословский трактат и что он связан с влиятельными кругами. Хотя он и не был близким родственником сильных мира сего, однако состоял с ними в добром знакомстве. Были епископы, которых он звал «дядями», и даже сенаторы, которым он говорил: «Добрый день, дядюшка!», а их женам: «Спасибо, тетушка! Очень, очень мило!»

Разумеется, одного этого было мало, это лишь помогло ему попасть в кандидаты. Окончательно судьба его назначения решалась здесь, в этой старой сельской церкви, когда эти молчаливые люди, покашливая и сморкаясь, пристально смотрели на него из-под нахмуренных бровей.

Однако элегантный молодой человек с приятным, бархатным голосом, несомненно, произвел на них самое лучшее впечатление. Он смотрел в глаза прихожан таким невинным взглядом и так красиво говорил на чистом финском языке с чуть заметным изящным шведским акцентом!

— ...ибо в любви и милосердии открывается нам божественный лик Христа. Он не является нам среди грома и молний, а приходит кротким утешителем, как друг всех несчастных, в сиянии милосердия и любви.

Хозяйки уже представляли себе, как этот столичный священник будет сидеть во главе праздничного стола по окончании ежегодных экзаменов по чтению. Неужто можно сравнить его со стариком Валленом, который и говорить-то толком не умел и даже при крещении путал мужские имена с женскими. А однажды дал младенцу два имени — мужское и женское сразу: Калле-Кюлликки. Грех да и только!

Этот молодой человек был словно нарочно создан для Юсси. Такой красивый, франт, уж наверное, не станет спорить и браниться с торппарем. Он даже не сочтет это приличным своему званию. И как ни трудно было Юсси высказывать вслух свои суждения, он стал расхваливать молодого пастора.

Халме был того же мнения, что и Юсси, но по иным причинам.

— Он просвещенный человек и, насколько известно, сторонник финской национальной идеи, а это отвечает моим требованиям. Одного лишь божественного слова недостаточно, духовный пастырь обязан заботиться и о светском просвещении народа, а он на это способен, судя хотя бы по его опубликованным богословским трактатам.

Халме, конечно, не мог знать, что автор этих трактатов писал их тогда, когда уже решил предложить свою кандидатуру в этот приход, рассчитывая, что они произведут благоприятное впечатление.

Хозяева Теурю отдали за молодого священника свои голоса и голоса семьи Лаурила, ибо, согласно арендному договору, Теурю имели право распоряжаться голосами своих торппарей на церковных выборах.

Большинством голосов приходским священником был избран Лаури Альбин Салпакари, в прошлом Ларс Альбин Стенбом.[15]

Новый пастор приехал в пасторат один. Его семья осталась в Хельсинки, ожидая, пока