в свое время поразившей современников:

И заодно мы празднуем десять лет свободы. Такой свободы, какую знаем мы, не знал, может быть, ни один народ. <…> В эти дни, когда празднуется серый, эсэсерый юбилей, мы празднуем десять лет презрения, верности и свободы. Не станем же пенять на изгнание. Повторим в эти дни слова того древнего воина, о котором пишет Плутарх: «Ночью, в пустынных полях, далече от Рима, я раскинул шатер, и мой шатер был мне Римом»[72].

Тем не менее в стихотворении этом, начатом в Риме летом 1987 года, а дописанном уже в столице штата Род-Айленд городе Провиденс, чувствуется изрядная доля ностальгии, причем знаменитый парк сливается в сознании поэта с Летним садом, обнажая еще не зажившую рану:

Когда умирать мне придется, чуть живы,

Прошепчут мои полумертвые губы:

Мы стали чужими, Россия, чужими,

А были своими сыны Иегуды.

Как это забавно валяться в обнимку

С последней бутылкой, с последним приветом

На Вилле Боргезе, как старому снимку,

На свалке истории вместе с конвертом.

На Вилле Боргезе якшаться с трубящей

Компанией псов, абсолютно античных.

О, Боже! Ну что же Тебе до болящей

Души и до мраморных анемичных

Созданий, наставленных между стволами,

Как в Летнем Саду, где когда-то ночами

Гуляли по стежкам-дорожкам, стояли

Ночами под бледными небесами

[Шраер-Петров 1992: 57–58][73].

В «Вилле Боргезе», таким образом, тема ностальгии переплетается с темой любви, образуя экзистенциальное единство. Многие критики отмечали, что в поэтическом творчестве Шраера-Петрова большое место занимают стихи о любви, давшей поэту и писателю-отказнику силы выжить, противостоя системе; сборник любовной лирики «Песнь о голубом слоне» с подзаголовком «любовная лирика» упомянут Британской энциклопедией в числе лучших поэтических книг русского зарубежья за 1990 год. Тем не менее эти стихи далеки от пасторальных идиллий, полны боли, сомнений, а в первые годы эмиграции – даже ностальгии и вины:

Дорогая моя, дорогая моя,

Дорогая моя, дорогая моя,

Я привёз тебя за леса, за моря.

А что делать с тобой не знаю.

Там, в далекой степи, где ямщик замерзал,

Знал и я, как тебя приголубить,

Знал секрет про большой голубой минерал

Где-то между Москвой и Калугой

[Шраер-Петров 1997: 49].

В циклах «Пропащая душа» и «Зимняя песня» подобными чувствами проникнуты стихотворения «Белый город», «Отболела душа», «Моей подружке», «Ты говорила: я тебя люблю», «Подними меня» и некоторые другие стихи этого периода. В 2010 году Ирина Чайковская писала об объединении эллинизма, иудаизма и русских мотивов в стихах Д. Шраера-Петрова о любви, сравнивая их с Песнью песней Соломоновой [Чайковская 2010]. Эти же темы сквозят в цикле «Шесть американских блюзов на русские темы», в которых присутствуют не только русские литературные или исторические реминисценции. Блюзы Шраера-Петрова наполнены аллюзиями к «Евгению Онегину», «Двенадцати» Блока, и звучит в них, если можно так выразиться, русская стихотворная музыка от Пушкина и Блока до Мандельштама и Пастернака. Вот отрывок из «Блюза январского снегопада»:

Черный камень, белый снег.

Черный камень, белый снег.

Черный камень, белый снег.

Что ж, прекрасно, дорогая, наши звезды догорают,

Убивают наши звезды

Белый смех,

Черный камень,

Белый снег.

……………….

Белый снег на всем бульваре,

Вдоль кладбищенской ограды.

Белый – грамотой охранной,

Черный – белкой-похоронкой,

Черный камень,

Белый снег

[Шраер-Петров 1997: 41].

При всех своих аллюзиях, без музыки стихи, даже верлибры, превращаются в прозостихи или даже в прозу, но в блюзах они начинают играть. Сам Шраер-Петров пишет в предисловии к «Барабанам судьбы» (2002), что увлекся блюзами в двадцатилетием возрасте. Это было веяние времени: «Мы все бредили американским джазом. Особенно Василий Аксенов и Сергей Вольф, которые тогда начали наступление на авангардную прозу… Джазовая музыка грунтовала мои ритмические заготовки» [Шраер-Петров 2002: 3]. (В мемуарном эссе о В. Аксенове Шраер-Петров назвал его «королем свинга в русской прозе» [Шраер-Петров 1989: 135–146].)

Понятно, что американский джаз попал в СССР из более поздних музыкальных источников, а не напрямую из афроамериканской блюзовой формы. В смысле музыкальном в джазе прослеживаются некоторые общие законы развития музыкальных тем, как то синкопы, повторы, свободное развитие темы, основанное на ритме. Во время хрущевской оттепели культура американского блюза разными путями стала просачиваться в советский мейнстрим. Если на первых порах, то есть в конце 1950-х – начале 1960-х годов, основным источником был американский джаз, то в литературном плане, как заметил сам Шраер-Петров по поводу своих ранних экспериментов с блюзовыми стихами, «писатель Давид Дар открыл нам необыкновенное богатство “Александрийских песен” Михаила Кузмина, которые были самыми настоящими русскими блюзами» [Шраер-Петров 2002: 3].

Хотя в синкопах и повторах все еще слышится ритм «Двенадцати» Блока, в блюзовых стихах Шраера-Петрова, созданных в Америке, музыкально-тематический подтекст усложнился. В «Идиопатическом блюзе» – сгусток русской литературы, замешенной на русской истории. Само название «Идиопатический» – от медицинского термина «идиопатия», то есть болезнь, развивающаяся самостоятельно, не вызываемая и не сопровождаемая другими болезнями; какая-нибудь особенная склонность, происхождение которой трудно понять, что подразумевает, вероятно, не только тоску по русской культуре, но и болезнь, поражающую общество:

Марфа Борисовна, это князь.

Ваше превосходительство, ваше сиятельство,

Марфа Борисовна, грязь, грязь, грязь,

Черна лестница – мышки за кошками.

Иволгой станет грязный матрац.

Марфа-посадница, Марфа-развратница,

Генерал Иволгин, мразь, мразь, мразь.

А в последнем витке этого блюзового перечня-заговора уже и вовсе трудно отличить Льва Николаевича Мышкина от Льва Николаевича Толстого:

Лев Николаевич достопочтеннейший,

Лев Николаевич достоевгеннейший.

Фёдор Михайлович, плац, плац, плац.

Лев Николаевич, плач, плач, плач.

Генерал Иволгин и князь Мышкин

Поднимаются по черной лестнице к.

Марфа Борисовна, Анна Аркадьевна,

Анна Андреевна, Настасья Филипповна,

Анна Аркадьевна, Марфа Борисовна,

Анна Андреевна, Анна Андреевна,

Лев Николаевич, Лев Николаевич,

Анна Андреевна, Лев Николаевич…

[Шраер-Петров 1997: 43–44].

Трехдольники, подчеркнутые цезурой, усиливают эту нарастающую каденцию боли, троекратному «плац» (аллюзия на казнь Ф. М. Достоевского в апреле 1849 года) соответствует троекратный «плач» не только по главному герою «Идиота» Льву Николаевичу