чём фишка. Он очень обиделся и сказал, что вообще-то это дело бросил, не зря же я ему всю душу выкрутила.

– Жень, прости, а как ты это сделал? Там же стаж.

– Да не знаю, мне больше не хочется.

– Больше не хочется?

– Не.

– Ты не очень понимаешь, что это круто, да?

– Не знаю, Ксенечка, это ты у нас умная, ты и думай.

Такой стойкой ремиссии у него ещё не случалось: по крайней мере при мне. Но она очень хорошо на него влияла: у него и раньше от воздержания расходились в голове все тучки, а тут он стал почти совсем спокойным. Оставался ВИЧ: без прописки и без времянки Женя всё ещё не мог лечиться. Он говорил, что что-то там планирует, что заработает, что всё сделает. Сначала у него раздуло все лимфоузлы. Потом стала подниматься в облака температура. Я предлагала «Скорую». Он говорил, что не хочет «Скорую», а то там скоро Новый год. Вот после Нового года – пожалуйста. Так прошло что-то около месяца. Однажды Женя позвонил мне и сказал, что всё, можно «Скорую», а то он умирает. Я спросила, где он. Он ответил, что вот как раз там, куда ходит помогать с бездомными. Я предложила попросить его коллег вызвать и встретить машину. Он сказал, что уже попросил, но им сначала нужно закончить молитву. Я подумала, что если когда-нибудь от нелёгкой жизни свихнусь, то первым делом пойду в церковь и насру им прямо на пороге. Мы вызвали машину, и Женьку увезли. До Нового года оставалось девять дней.

Я ездила навещать его в инфекционку. У него начался СПИД, к инфекции присоединился туберкулёз, чувствовал он себя ужасно. У него всё время собирали анализы. Он не понимал, что означают их результаты. Врачи работали на пределе возможностей и на грани выгорания: ни у кого не было времени на разговоры. Женя не очень понимал, что с ним происходит, ему долго не назначали лечения: он бродил по больничному коридору и смотрел, как из палат вывозят трупы. Он думал о смерти: нужно было поговорить об этом, но я долго не могла решить, как правильно говорить о таких вещах.

Я не знала, выживет Жека теперь или нет, и не хотела бы этого знать: но я знала точно, что ему теперь очень страшно не выжить. Не то чтобы он был робкого десятка, но эта больница, и беспомощность, и то, что приходится проходить через это одному. Я бы хотела уметь успокаивать ужас, от которого людей крутит и мучит. Но я не умею. Страх был похож на стекло: мы сидели по разные стороны от стекла и не могли помочь друг другу. Женя боялся смерти. Я боялась смерти Жени.

Женя чувствовал себя плохо и, чтобы успокоиться, много читал о боге. Ему нравились отдельные поэтичные места: он выделял их из большого, неясного и скучного текста и долго сопоставлял с тем, что сам видел и думал. Я как-то сказала, что это неблагодарный труд: что библия – это не книга о мире. Жека ответил, что согласен; но это не важно, потому что библия – это книга о нём. Я думала, что евангельское страдание очень тонко: только страдают там не распятые, а божья матерь, которая видит, как сына поднимают на кресте. Христианский бог радостен, его кровь красная, как вино; а рана христова – это всё только богоматерь. Ненавижу христиан. Если мой друг признаётся, что боится смерти, то что я могу ему ответить? Я думаю, что жизнь сильнее смерти. Я думаю, что жизнь и смерть – это всё только жизнь. Что смерти вовсе нет на свете, но страх смерти есть, это я точно знаю. Я думаю, наконец, что любовь сильнее смерти, потому что любовь успокаивает страх. Я вообще много думаю, я почти пропускаю свою станцию. Евангельские ассоциации тают: я была такая очень грустная, мне бы хотелось, чтобы были теперь какие-то большие силы. Хотелось, чтобы во всей этой возне, и в горе, и в смертях был бы какой-то смысл.

Женя и раньше выглядел молоденьким, теперь он похудел и был похож на школьника. Я сказала, что он не изменился, хотя это было неправдой. Он ответил, что я не изменилась тоже. Потом мы сидели на лавочке и говорили о чём-то необязательном. Мимо нас провезли труп в синем брезенте. Женя сказал, что и его, наверное, вот так же повезут, в мешке, – вроде как был человек, а стал отход. Я подумала, что так оно, наверное, и будет. Сказала, что мне было бы приятно, если бы он поднапрягся ещё немного и не умирал. Жека ответил, что раз так, то он, конечно, постарается. Потом я спросила, как он – ну то есть как он справляется со всякими мыслями. Он ответил, что плохо справляется, особенно по ночам. Я сказала, что это страшно только оттого, что каждый человек, который сталкивается с таким, чувствует себя очень одиноким, что мы все очень одиноки в вопросах смерти – и что чем больше об этом думать, тем страшней это одиночество. Но на поверку это всё только игры ума, и он не один. И, может быть, мы не очень знаем, что именно нужно сказать, но мы всегда будем рядом. Что самое плохое уже позади. Что он со всем справился. Что я им горжусь.

– Ксенечка, мне так жаль, что у меня, кажется, так и не будет детей. Хотелось бы, чтобы от меня что-то осталось. Чтобы я не зря жил.

– Я не думаю, что ты жил зря.

Мы помолчали.

– Почему?

– Что почему?

– Почему не думаешь? И почему всё так? Я ведь старался. Мне хотелось, чтобы ты видела, что я могу быть человеком, а не только мразью вонючей. Ну почему я такой, а, вот если бы я был другим. Я не хочу быть больным, не хочу быть бездомным, не хочу быть один. Я же даже не пожил нормально. Полжизни в тюрьме. Ксенечка, я очень устал. Я по ночам теперь, пока никто не видит, не письку дрочу, а плачу.

– Если бы меня попросили тебя описать, то я бы начала не с того, что ты больной. И не с того, что ты сидел. Нет, ну я это, конечно, использую, но только когда ко мне лезут знакомиться. Вот тогда я говорю, что был у меня один дружочек, который 12 лет отсидел, и он не любит, когда ко мне пристают. Прости меня за это, пожалуйста,