Потом был процесс, как Тюкалов это обозвал: «постановки на вещевое довольствие». Ходок как-то даже и не ожидал от нанимателей такой щедрости: выдали ему и «горку», и «подвесную», и новенький рейдовый ранец, вместо его старенького, латаного-перелатаного рюкзака, и даже сапоги новые, хромовые. Когда Володя попытался поинтересоваться у выполнявшего в отряде наемников функции старшины Саши Шурупа, сколько он за все это должен, рыжий наемник только весело подмигнул и заговорщицким шепотом ответил:

— Не меньжуйся, парень, Родина уже все оплатила.

Потом были короткие сборы дома. Уложив все, что могло понадобиться в пути, в ранец и забив «подвесную», Володя еще раз строго-настрого предупредил Маришку, чтобы ни с кем и ни при каких обстоятельствах не говорила о том, куда и зачем уехал брат, оставил ей все полученные в качестве аванса деньги и отправился в Большую Ивановку. За сестренку он не переживал, полковник Лапшин лично пообещал, что за ней присмотрят, а понадобится — и помогут. А о том, что командир Бригады слов на ветер не бросает, — вся Иловля уже много лет знала.

Из расположения отряда наемников выехали поздней ночью и двинули в сторону Волгограда. Сначала почти крадучись — на пониженной и притушив светомаскировкой свет фар. Потом, часа через три-четыре, уже вполне ходко. В Волгограде переправились через Волгу на большом пароме и двинулись дальше — на юг, в сторону границы с Казахстаном. Но до нее немного не доехали. На довольно большой станции Аксарайская, что недалеко от Астрахани, их ждали. Машины и бронетранспортеры загнали на платформы, закрепили, притянув кусками витой, толстой многожильной стальной проволоки, и, установив над ними легкие каркасы из тонких металлических труб, плотно замотали получившиеся конструкции брезентом. Со стороны — поди разбери, что под ним. Под людей выделили вагон, внешне очень похожий на обыкновенный товарный, только с двухъярусными нарами внутри. На них — набитые комковатой ватой старые и не очень чистые матрасы, рядом аккуратно сложены несколько ящиков с армейским сухим пайком и стоят четыре сорокалитровых бидона с водой. В дальнем углу что-то вроде отгороженной от остального вагона будки. Туалет, скорее всего. Не успели наемники покидать на нары свои пожитки и оружие, как, громко пыхтя, посвистывая и отдуваясь струями белого пара, к составу подполз сильно облезший, некогда черный паровоз. Тюкалов его еще почему-то овцой обозвал, вернее — овечкой.[42]К удивлению Володи, стоявший рядом пожилой железнодорожник не только не обиделся, но и согласно кивнул. Чудно! Но обдумать странность Володе не дали, зычным голосом Михаил рявкнул: «В вагон!» — и наемники дружно потопали в теплушку. Тот самый, не обидевшийся на Тюкалова пожилой мужик в старой темно-синей форменной железнодорожной фуражке с перекрещенными молоточком и разводным ключом на кокарде задвинул снаружи дверь и загремел запорами. Потом состав лязгнул сцепками и неспешно пополз. Куда? Да бог его знает! Сквозь стены видно плохо, а открывать дверь Михаил запретил, как он сам сказал, из соображений секретности. Так и ехали в этой душегубке, обливаясь потом, почти сутки, пока командир не сменил гнев на милость. Мол, обитаемые места проехали, а в степи их вряд ли кто увидит. А если и увидит, то вряд ли что поймет, так что шпионов можно не опасаться. Хотя, возможно, он просто пожалел себя и остальных, потому как вагон все больше и больше напоминал хорошо протопленную сухую парную. В такой хорошо в свое удовольствие посидеть минуток десять-пятнадцать, а потом пойти в предбанник, завернуться в простыню и глотнуть холодного пивка или кваса, но вот находиться несколько часов кряду просто невозможно. И вот теперь Володя сидел в дверном проеме и наслаждался бьющим в грудь ветром.

Далеко впереди показалось кладбище. Похоже, скоро будет какой-нибудь поселок. Володя только улыбнулся, вспомнив, как нынешним утром он впервые увидел такое и решил, что это небольшой и очень опрятный городок, чем вызвал хохот Тюкалова. А потом, после Мишиных пояснений, долго недоумевал: зачем строить своим мертвым настоящие маленькие дворцы из белоснежного кирпича с красивыми сферическими куполами небесно-лазурного цвета и позолоченными шпилями, увенчанными полумесяцами? Самим же при этом жить во вросших в землю саманных хибарах с крытыми старым рубероидом крышами, а то и вовсе в округлых палатках из верблюжьих или лошадиных шкур. Нет, в Иловле и других поселках пограничья тоже использовали в строительстве саманный кирпич. Сам саман дешев и легок в изготовлении. Уж с чем-чем, а с соломой, глиной и коровьим навозом проблем в сельскохозяйственном районе нет и быть не может. Дома из него получаются теплые, да и подновить их в случае необходимости — пара пустяков, даже ребенок управится. Но там эти дома все-таки строят большими и просторными, белят известью, кроют шифером или черепицей, наличники окон красят яркой голубой краской. А тут… Даже в тех селениях, что Володя видел в Пустошах, когда они с Рыжим ходили в сторону Самары, жилье выглядело не так убого… Ну, по большей части. А тут — совсем беда. В тех строениях, которые здешние под жилье используют, нормальный человек в Иловле скот держать постеснялся бы — соседи же засмеют. Но, что там старая поговорка про свой устав и чужой монастырь говорит? Во-о-от!!! Уж если нравится местным так жить — и ради бога. А у ходока главное правило — не конфликтовать на ровном месте с аборигенами, потому как это весьма плачевно может для него закончиться. Рыжий всегда учил, что для ходока самое важное — уметь договариваться с людьми, быть дипломатом. А с презрительным отношением к местным и их образу жизни дипломатических успехов не добиться, будь ты хоть трижды Талейраном. Кто это такой, Володя не знал, а у Рыжего спросить постеснялся, решив про себя, что, судя по всему, был этот самый Талейран каким-то на редкость шустрым и вертким малым.

Паровоз вдруг громко и пронзительно взвыл гудком и резко сбавил ход, так, что платформы и вагон ощутимо тряхнуло. С нар послышались разноголосая матерщина и всевозможные «добрые» пожелания тому, кто возит приличных и интеллигентных людей, словно дрова. Володя встал и выглянул из вагона вперед. Ох ты, надо же — а вот и аборигены. Только вспомнил, и вот они, тут как тут.

— Что там такое? — на плечо ходока легла тяжелая ладонь Тюкалова.

— Местные. Похоже — хотят чего-то, — кивнул он в сторону колоритной конной группы, перегородившей пути замедляющему ход составу. — Сам погляди.

Да уж, поглядеть было на что. Видок у кочевников был еще тот: сами маленькие, ощутимо кривоногие, с темными, словно выдубленными степным солнцем и ветром морщинистыми лицами. Одеты в какое-то невыразимое тряпье, грязное и засаленное. Володя много разных людей повидал во время ходок, и одеты они были по-разному. Но чтобы вот так… Даже чуть не убившие его в Ольховке бредуны, и те выглядели как-то… Ну, не так потрепанно. Такое ощущение, что эти длиннополые, некогда полосатые, а теперь — просто однотонно-грязные халаты вообще никогда не стирали. Как и выглядывавшие из-под них штаны. На широких кожаных поясах висят какие-то подсумки. На головах — бесформенные, похоже, войлочные колпаки. Довершали картину явно самодельные сапоги из шкур. У большинства, судя по остаткам грязной вытершейся шерсти, из овечьих, а у одного, по всей видимости — старшего, из собачьих… Хотя, судя по масти, скорее — из волчьих. Сидят верхом на невысоких, косматых степных лошаденках. А главное — вооружены все поголовно. И пусть винтовки их больше похожи на экспонаты музея, но, собственно, какая разница, из чего именно тебе голову прострелят?