– Всё-то ты знаешь…

– Не всё, – указала на него пальцем девочка. – Но кое-что теперь знаю.

Мыш и Ветка по полкам забрались в окно, что находилось под потолком часовой комнаты, и пускали оттуда мыльные пузыри. Большие, как кокосовые орехи, и мелкие, будто ягоды смородины, они планировали по комнате не спеша, словно в замедленной съёмке. Оседали на корешках книг, занавесе, часах, руках Диониса. Переливались прозрачно и радужно, будто подсвеченные изнутри, взрывались, разлетаясь мельчайшей разноцветной пылью.

– Интересно, – сказал Мыш, – есть существа, которые могут слышать, как взрываются мыльные пузыри?

– Наверняка, – ответила Ветка, выдувая целую вереницу. – Больше того, я уверена, что есть существа, для которых это является нестерпимым грохотом, как для нас, допустим, рёв взлетающего самолёта.

Небольшой, с перепелиное яйцо размером, пузырь опустился на край Дионисовой чаши и замер.

– Слушай, а ты никогда маме не звонила? Ну, с тех пор, как из дома сбежала, – поинтересовался Мыш.

– Нет, – сухо ответила Ветка и словно бы отодвинулась.

– Почему? – снова спросил тот, глядя в кольцо, из которого выдувал очередной пузырь. – Она же переживает за тебя. Боится, вдруг тебя убили…

– Вот и прекрасно. Пусть и дальше так думает.

– Это… Это очень жестоко, Ветка, – медленно подбирая слова, произнёс мальчик.

– Это прежде всего правильно! – резко ответила та. – Я мешала им, матери и отчиму, и я знаю это совершенно точно. Им было не до меня. Я мешала им нянькаться с обожаемой новой девочкой. Я чувствовала, что мне лучше исчезнуть, раствориться. Была и нет! Раз, и всё! Как мыльный пузырь. Бам! День поволновались и забыли. Ничего страшного. Всем легче. И мне, и им.

– Вряд ли им легче. Да и тебе тоже. Я бы никогда не смог так поступить с мамой.

– Она ведь бросила тебя, если я ничего не путаю?

– Да. Ну и что? Всё равно не смог бы.

– А я смогла. И не жалею. И не буду жалеть никогда. И ещё, давай-ка ты не будешь учить меня жизни.

Ветка стукнула о подоконник баночкой с мыльным раствором, так что тот плеснул за края, и полезла вниз.

Она уже добралась до пола, когда Мыш, не двинувшийся с места, спросил:

– Ты хотя бы номер её телефона помнишь?

Ветка пересекла часовую и бросила через плечо:

– Да!

А потом грохнула дверью, и маятник сбился с ритма.

Мыш закрыл баночки с раствором и долго смотрел в окно на крыши и огни Москвы.

«Странно, в Питере есть целая индустрия прогулок по крышам. Почему в Москве нет ничего подобного? – думал он. – У нас отличные крыши».

Он дохнул, стекло затуманилось.

«Хотя, – подумал он, – сейчас только мы с Веткой можем ходить тут. А то будут шляться толпы бездельников, шуметь, кривляться, делать селфи, бросать фантики, плевать с высоты. Нет, это даже хорошо, что здесь можем бывать только мы».

Девочка не разговаривала с ним несколько дней. Читала, играла на пианино, занималась гимнастикой и декламацией, но Мышу не сказала ни слова. А тот и не пытался вызвать её на диалог, чувствуя, что в своё время всё произойдёт само собой.

Когда Ветка импровизировала на пианино или декламировала лермонтовского «Демона», отчётливо проговаривая каждый звук, когда растягивала мышцы и сухожилия, он видел, что в ней идёт кропотливая и нелёгкая внутренняя работа, и терпеливо ждал её окончания.

И вот однажды, когда дети вышли кланяться после очередного путешествия в Засценье, раскидав по залу горсти тополиного пуха, который в одной стране заменяет людям слова, Ветка, адресуясь к Мышу, негромко произнесла:

– Я звонила маме. Доволен?

– Да, – ответил Мыш, сгибаясь в поклоне. – Как поговорили?

– После расскажу.

Потом, когда они в часовой пили чай с тульскими пряниками, Ветка начала рассказывать:

– Так вот, я позвонила ей, маме.

Она произнесла эти слова и замолчала.

Альберт, по-своему истолковав эту паузу, произнёс:

– Если ты смущаешься, я могу уйти. Тем более меня своя мама ждёт. Ей уколы делать надо, да и рассказать, как спектакль прошёл. Она всегда с удовольствием слушает.

– Не надо, останься.

Ветка собралась и продолжила:

– Да, я позвонила и поговорила с ней. Не с мобильника, из таксофона в метро, чтобы она номер моего телефона не узнала.

– Она, наверное, чуть с ума не сошла от радости.

– Не то слово. У неё, по-моему, истерика была.

Ветка отвернулась.

– Рыдала в трубку…

– Не подумала, что это чей-то идиотский розыгрыш?

– Нет. Узнала. По голосу, по интонации, наверное.

– Ругала?

– Наоборот. Я таких ласковых слов от неё в жизни не слышала. Сама разревелась, рассопливилась…

– Ты всё правильно сделала, – сказал Мыш.

– Мыш, ты дурак?

Ветка спрятала лицо в руках и зарыдала.

– Какое тут может быть «правильно» или «неправильно»? – сквозь всхлипы почти выкрикнула она. – Я дура, я дрянь, каких нет.

Она уткнулась в коленки.

Альберт бесшумно поставил чашку, поднялся, коротко кивнул Мышу и вышел из часовой.

Мыш замер с чашкой в руке, не решаясь поставить её на стол.

Ветка наплакалась, вытерла слёзы. Достала пачку одноразовых платков, высморкалась, скомкала, кинула в мусорку, попала.

– Всё? Ты рад? – гнусавым зарёванным голосом спросила она, отворачивая от него лицо с красными глазами.

– Да, – успокаивающе произнёс тот. – Я рад. Всё хорошо, Вета. Всё просто замечательно.

Девочка посмотрела на него и против силы улыбнулась, отчего черты её приобрели странное, пышущее жаром и жизнью выражение.

– Доволен он…

Успокоившись, Ветка спросила:

– А ты не пытался найти свою маму?

– Конечно, пытался. И не только я. После того как погиб отец, её и полиция искала, и служба опеки, всё бесполезно. Она вышла замуж, сменила фамилию и, похоже, уехала куда-то. Скорее всего, на Украину. А может, и ещё дальше. Я не знаю, где она, и, наверно, никогда уже не узнаю.

– Но ведь это ужасно печально, нет?

Мыш отвернулся, поморщился.

– Знаешь, я привык жить без неё. И когда говорят слово «мама», уже давно ничего не чувствую.

Ветка смешалась и, не зная, как утешить мальчика, сказала:

– Ладно, Мышатина. Не расстраивайся. По крайней мере, у тебя есть я.