Развала СССР и установления однополярного мира Фукуямы, мира «конца истории», оказалось для глобализма мало: теперь необходимо было разрушить еще и Россию как последний оплот СССР, сделав ее придатком западного мира. Культурология для этих целей подходила как нельзя лучше, и мы попробуем объяснить наш скепсис относительно собственной науки. Начиная с 1950-х годов, с образования сотрудничества между отцом культурологической науки, американским культурным антропологом Лесли Уайтом, который ввел термин «culturology» в 1949 году[72], и советским социологом-марксистом Эдуардом Маркаряном, стало ясно, что культурология имеет непосредственное отношение к двум ведущим направлениям западной эписистемы: эволюционизму и диффузионизму. Эволюционизм как проявление универсалистского мироощущения в скором времени из социологии культуры перешел к общефилософской, нравственно-этической, философско-антропологической и эстетической проблематике, породив аксиологический подход в теории культуры, ориентированной больше не на ценности общества, а на «романтические» ценности личности, культуры, трансляции ценностей, диалога культур, идентичности и творчества. Аксиология культуры в СССР тесно сомкнулась с диссидентским движением.

Диффузионизм же как форма партикуляризма остался достоянием чисто социальной антропологии, потому в культурологии долго сохранялся технократический (прагматический) подход объективного нейтрального научного анализа отдельных культур. Сам Лесли Уайт как представитель культурного эволюционизма отстаивал идею универсальной эволюции, но при этом не избегал и мыслей своих оппонентов-релятивистов, сочетая романтизм с прагматизмом, эволюционизм с диффузионизмом. Эволюционизм ориентирован на время, на парадигму. Эволюционизм рассматривает культурно-исторический процесс как линейную ранжировку «развитых» и «отсталых» культур на темпоральной оси. Культуры развиваются во времени по единым законам эволюции, но разными темпами, потому более «прогрессивные» (Запад) должны подтягивать более «регрессивные» (Восток). Так устанавливался монологический и эсхатологический нарратив истории, ориентированной на ценности Запада: частную собственность, свободу личности, либерал-демократию, рынок. От этого нарратива произошёл классический модерный глобализм.

Спустя некоторое время своего существования, на изломе модерна и постмодерна, эволюционизм начал обвиняться в колониализме, и на смену колониальной парадигме прогрессивистского мышления пришла «постколониальная» парадигма – интеллектуальный продукт плюрализма, релятивизма, диффузионизма. Диффузионизм ориентирован на пространство, на синтагму. Он рассматривает культурно-исторический процесс как континуум – пространство взаимодействия отдельных замкнутых непроницаемых культурных сущностей (идентичностей, цивилизаций, традиций), каждая из которых в своем развитии проходит замкнутый цикл (гештальт, локус, локальность). Взаимодействия порождают разного рода поликультурные идентичности – следствие кросскультурных коммуникаций, новые гибриды и сиамские формы культуры. От диффузионизма произошел неклассический постмодерный мультикультурализм, а также глокализм.

Несмотря на то, что диффузионизм, казалось бы, снимал волюнтаризм и снобизм эволюционизма, провозглашая контекстный характер морали и ценностей, а также относительность отдельных правд, он тоже пришел к идее превосходства Запада. Множественный мир диффузий оказался маской для единого мира рынка. Локальности должны были стать рыночными придатками коллективного Запада. Их кажущееся равенство обернулось иерархией. Сквозь мультикультурализм проступил всё тот же неумолимый глобализм, как кровь сквозь помаду в фильмах Линча. Мир начал делиться путем фрагментации на «плохих» Других и «хороших» Других – удобные и неудобные для рынка локусы. Первые провозглашались полезными зонами, а вторые – токсичными. Пространство полностью подчинилось времени, территориальность – экстерриториальности. Логика мультикультурализма не сработала ни в экономическом, ни в психическом, ни в когнитивном аспекте: она привела к добровольному бегству расколотого между разными голосами субъекта к суровому кибернетическому контролю со стороны нового Отца – машины желаний. Осознание относительности истин привело человека к нигилизму, к опустошению, к полному отрицанию истины, к потерянности и отчуждению, к вакууму, который тут же заполнился новым тоталитаризмом либерал-демократии.

Что же произошло с культурологией на волне видимого противостояния глобализма и мультикультурализма, колониализма и постколониализма, модерна и постмодерна, которые оказались Одним и Тем же? Культурология впитала в себя, как модерный эволюционизм, так и постмодерный диффузионизм, как универсализм, так и партикуляризм. Так образовалось, условно говоря, «две культурологии»: культурология времени (универсалистская культурология) и культурология пространства (партикуляристская культурология). Первая опиралась на колониальную парадигму и тяготела к общечеловеческим ценностям и универсалиям культуры, за которые Запад, следуя «синдрому общих своих», нередко выдавал ценности своего общества (индивидуальную свободу, гражданские инициативы, частную собственность, всеобщее образование, верховенство права, либерализм, рыночную экономику). Вторая культурология опиралась на постколониальную парадигму и тяготела к частным культурным нормам, относительным истинам, субкультурам, маргинальным множественным идентичностям малых групп и этническим меньшинствам. То есть, вторая культурология склонялась к мультикультурализму, который является обратной стороной глобализма, то есть, – того же идеологического Запада. Б. Хюбнер называет эти две культурологии «культурологией Логоса» (универсализм) и «культурологией культуры» (партикуляризм). Два этих крыла носят еще много параллельных

названий: философская и социальная культурология, герменевтическая и феноменологическая культурология, психологическая и антропологическая – и так далее. Как бы их не называли, очевидно одно: обе ветви ориентированы на коллективный Запад, что превращает культурологию в идеологию глобального мультикультурного мира в целом.

Американизм, лежащий в основе культурологической школы в России, начиная с девяностых годов, создал символическое пространство некого рукопожатного круга либерального сообщества, живущего идеями космополитизма, постмодернизма, постколониализма. Возникло огромное множество чисто конвенциональных, используемых по умолчанию, неологизмов культурологического языка общения, например, «транскультура», «экономика переживания», «креативность», «шизофашизм» и так далее, – призванных играть роль знаков престижа, скользящих господствующих означающих, ключей доступа к этому сообществу. Любой отход от установленной в культурологии системы «шпионских слов» вызывал обиду идолов рынка. Сама парадигма культурологии стала идолом театра, она провозгласила себя незыблемой и безошибочной, подобно тому, как критически настроенный к пафосу истины постструктурализм в конечном итоге провозгласил постмодерн единственной истиной. В такой культурологии посредством идей транслокальности, трансэстетики, транслингвальности и других форм трансгрессии как пересечения границ начали обосновываться исключительно маргинальные, партикулярные, гибридные культурные формы, связанные горизонтальными моделями коммуникации. В моду вошли все производные диффузионизма: культурализм, плюрализм, релятивизм, герменевтическая критика, посттруктуральная культурная антропология, культурология ментальности и повседневности, феноменология Другого (Чужого) и так далее.

Все эти парадигмы призваны были обосновать концепт западного мещанского благополучия, основанного на малом нарартиве «просто жить»: идеал благостного и комфортного существования среднестатистического буржуа в его повседневном маленьком счастье потребителя вне времени, в чистой социологии замкнутого пространства (кластера, хаба), хотя на самом деле этот хаб был давно подчинен временному движению капитала, но об этом обывателю знать не следовало. Провозглашенные культурологией ориентиры уводили всё дальше и дальше от онтологических глубин в пользу скольжения поверхностью (ризомой). Мы уже говорили, как люди вместо слов «любовь», «наука», «искусство», «политика», «самость», «творчество», «бытие», «смысл», – стали говорить: «секс», «технология», «культура», «управление», «идентичность», «креативность», «реальность», «симулякр». Быть онтологом сделалось чем-то постыдным, онтологов начали обвинять в отсталости, устарелости, косности или ортодкосальности, вплоть до обвинений в пропаганде «фашистского мышления». Россия и ее метафизическая религиозная философия первыми попали под культурологический деонтологизирующий постмодерный удар. Американизм восторжествовал в науке.