итоге мы отдаем карты в руки оппонентов, признавая слабость своей информационной позиции перед теми, кто утверждает, что Бжезинский «ничего подобного не говорил». И он, действительно, ничего подобного не говорил, потому что он говорил это и только это. Но говорил он, используя перекодировку слов и понятий, свойственную для игры идолов языка. Когда мы имеем дело с идолами языка, то есть, с постмодерной сетью, одолеть её можно, только став самой сетью, что блестяще продемонстрировали американцы в кейсе штата Чьяпас. Вскрыть имплицитный и даже плохо скрываемый подтекст текста Бжезинского можно только путем постмодерной деконструкции – отказа от поиска ключевых слов в тексте, функционирование которых разрушает текст, в пользу его маргинальных качеств, являющихся ключом к действительно важному в тексте. При этом маргиналии следует воспринимать не как симптом – ложь, за которой скрывается правда, некий текст с подтекстом, – а как фантазм – правду, которая играет саму себя, постправду. Бжезинский не призывает уничтожить Россию в прямолинейных, грубых и непристойных выражениях. Бжезинский не особенно старается, изображая возвышенного гуманиста-русофила, скрывающего свои злодейские намерения. Он открыто и спокойно говорит об удалении России из современной геополитической повестки мира, но говорит об этом особенным способом. Он ничего не скрывает и ничего не говорит прямо, что обессиливает нас. Если бы он говорил прямо, мы могли бы эмпирически верифицировать цитату. Если бы он что-либо скрывал, мы могли бы использовать симптоматический психоанализ, сатиру, расследование, правдоискательство, иронию критики.

Но желание разоблачить Бжезинского в условиях, когда он сам ничего не скрывает, но и ничего не провозглашает, и одновременно наша ментальная неспособность к использованию деконструкции и фантазмического психоанализа приводят нас к тому, что мы пытаемся уличить фантазм во лжи, воспринять фантазм как симптом чего-то большего, чем заложенное в нём имманентно. В итоге мы пытаемся в фантазме, который является Символическим Реальным, постправдой, усилить само Реальное, выставить его в прямом свете, подобрать для него вымышленные слова, проговорить его, вскрыть ту правду, что осталась «висеть» на экстимном уровне. Русскому сознанию, безусловно, привычнее работать с прямыми верификациями фактов и нравственными разоблачениями, чем с играми идолов языка. В итоге в огромном количестве живых журналов и русских медиа появляются непроверенные цитаты, которые приписываются Бжезинскому:

«Мы уничтожили Советский Союз, уничтожим и Россию» Шансов у вас нет никаких».

«Россия – это вообще лишняя страна».

«Православие – главный враг Америки»[65].

Проверить их больше нет никакой возможности: это постулируют сами авторы консервативных блогов, что немало умаляет их имидж в глазах либеральных оппонентов, следующих удобному паттерну: «Он этого не писал!» Более того: он этого даже не имел в виду! Тем не менее, он писали и имел в виду именно это, но другими словами. Основная мысль Бжезинского – ясна: демократизация России – не что иное, как её разрушение. Разрушение производится путем уничтожения православия как архетипной основы русской цивилизации. Но в том-то и дело, что в глобальном мире брошенные фразы в интервью часто списываются с общественных счетов, объясняясь эмоциями, а в монументальной книге дискурс всегда носит характер пристойной, гладкой, «сшитой» речи, где подтекст в виде Реального едва-едва пробивается сквозь Символическое, настолько хорошо он замаскирован. А интервью, как говорится, к делу не пришьешь. В интервью происходит нечто вроде короткого замыкания – разрыва цепочки означающих, скорее всего, случайного и действительно продиктованного эмоциями гнева.

Через некоторое время в русском Интернете появляется характерный для нашей ментальности демотиватор, состоящий из скомпилированных и видоизмененных высказываний Бжезинского, входящих как в его книгу, так и в его интервью, приправленных добавкой о «предательских нравах» украинцев, которой в оригинальном варианте упомянутых текстов не было:

«После победы над коммунизмом – нам нужен раскол православия и распад России, и поможет нам в этом Украина, где предательство – норма общественной морали»[66].

Возникает вопрос: зачем вбрасывать такой фейк от имени Бжезинского, если он нигде не говорил об этом? Наш ответ будет таков: Бжезинский говорил об этом. Но мысль эту он выражал не по букве, а по духу текста, в его не скрываемом поверхностном подтексте, изощренно интерпретируя идолов рынка, превращая слова и понятия в свои противоположности. Чтобы постичь идолов рынка и идолов театра в действии, рассмотрим более подробно категории «симптом» и «фантазм» в современном психоанализе. Симптом – это ложь, неправда, выдумка. Речь идёт о некоем парадоксе, за которым скрывается действительность. В действительности имеет место некое событие или некое желание, некий поступок, его надо скрыть, и на него накладывается иллюзорная история, скрывающая правдивую реальность. В отличие от симптома, фантазм структурирует саму действительность. Он трансформирует реальность подобно сновидению. Фантазм предполагает настоящее: действительный поступок, действительное событие, подлинное желание. Это событие, поступок, желание поступить так или иначе не скрываются. Они осознанно трансформируются, исходя из силы самого желания. Человек убил и хочет убивать. При этом он делает это не от незнания, а от того, что желание убивать оказывается сильнее морального знания. Мы оказываемся со случаем, когда просвещение – абсолютно бесполезно. В таком случае убийцы не скрывает своего преступления или преступной склонности, а мотивирует её, превращая в нечто идеологически благородное, например, в уничтожение «террориста», «врага», «имперца» и так далее. Симптом является феноменом Воображаемого. Фантам – Символического. В симптоме правда скрывается, а в фантазме играет роль самой себя, обращаясь в постправду.

Мы уже говорили о том, что постмодерное общество перформанса, информационно открытое и прозрачное общество, отличается от классического общества спектакля тем, что имеет дело не с симптомами (ложью), а с фантазмами (постправдой). На непристойные вещи больше никто не накладывает табу: наоборот, они обыгрываются в эстетизированную катастрофу, в кровавое шоу. Цинизм современной идеологии состоит в её откровенности, в том, что ничего не скрывается, а протест против общеизвестного поднимается на смех. Поэтому любое разоблачение из соображений несоответствия нарратива действительности – бессмысленно. Здесь всё соответствует действительности и ничего не соответствует ей, ибо ничего не ценно, кроме разрушительного желания. В таких случаях мы часто отвечаем на мем постправды мемом: «Спасибо за предельную ясность», – когда преступник, сознаваясь в своей преступности и гордясь ею, избавляет нас от груза моральной вины за содеянное наказание.

В то же время мы понимаем, какое глубокое зло скрывается за циничными моделями идеологической манипуляции, за изысканным извращенным способом подачи смертоносного действия или желания. Сталкиваясь с фантазмом, неуязвимым в своей циничной откровенности и благодаря ей принципиально не разоблачаемым, мы склонны отшелушивать Реальное от Символического в Символическом Реальном, отделить зерна от плевел, правду – от ее трансформации в пост-.