Его называли Замком плачущих ветров. Кровь запачкала его стены и пропитала землю, в которой по-прежнему зарыты доказательства грехов его родичей. О них он говорить не станет, даже сейчас.

Дед поддерживал видимость респектабельности, но Гил замечал, как его дяди приезжали и уезжали в любой час, прячась под защиту замковых стен, если правосудие оказывалось слишком близко. Лишь одному из братьев, как считалось, удалось избежать проклятия – он стал священником.

Семья была окружена дурной славой за одно или даже два поколения до рождения Гила. Во всяком случае, до того, как нынешний король укрепил свою власть; до того, как можно было заработать целое состояние на заложниках-французах, которых брали в плен ради выкупа. В то тревожное время легко было быть самому себе законом.

Мать называла своих братьев добродетельными; уверяла, что они борются с продажными церковниками. Гил, конечно, не знал обо всем, что они творили. И только когда он уехал из дому, чтобы получить воспитание в замке Лосфорд, он в полной мере понял, что значит быть Бруэном.

Много лет он гадал, почему такой влиятельный человек взял его к себе. Лишь гораздо позже он выяснил, что по крайней мере один его дядя сражался бок о бок с королем во Франции. Бруэнам простили их прегрешения, потому что с их помощью удалось одержать славную победу при Креси.

Королю иногда пригождаются даже разбойники.

Граф взял Гила к себе по просьбе короля; несомненно, он надеялся держать его как можно дальше от дурного влияния родни.

Младший брат Гила ушел в монастырь – возможно, чтобы замаливать грехи своих родственников. Гил выбрал искупление войной, способ доказать свою честь и бежать в чужую страну.

Он служил оруженосцем Лосфорда во Франции, так что у него была масса возможностей добиться цели. Во всех стычках, на всех поединках он придерживался кодекса рыцарства. Если какие-то оруженосцы иногда прикарманивали монеты или безделушки, найденные у врагов, он никогда так не поступал. В гуще боя некоторые рыцари могли добить упавшего, а не взять его живым; ими руководила не столько жадность, сколько страх. Гил с самого начала поклялся, что всегда будет драться честно, пусть даже ценой собственной жизни. Ему хотелось завоевать уважение; иначе его существование оставалось жалким.

Постепенно у тех, кто сражался с ним рядом, иссякали насмешки и колкости. Его подвиги запоминались больше, чем деяния его родственников, и его посвятили в рыцари раньше многих ровесников.

Однако после того, как граф Лосфорд погиб во Франции и наступил мир, Гилу пришлось вернуться в Англию. Именно тогда Марк, француз, который не знал о существовании Бруэнов, продолжил его воспитание и обучил новым приемам боя.

Потом много лет был мир, хотя Гил не хотел мира.

Поэтому он поступил на службу к Ланкастеру и вернулся на континент. После сражений в Кастилии были Аквитания, Кале, Арфлер, Абвиль, Коньяк, Лимож и многие другие. Он старался подольше оставаться как можно дальше от Англии. А если снова наступит мир? Тогда он найдет другой способ сражаться, отправится в Италию или на войну с турками-османами.

За время его отсутствия один за другим умерли его дяди: или от чумы, или утонули в наводнение, кто-то упал с лошади. Поэтому, когда умерла его мать, замок, позорное наследие крови Бруэнов, перешел в руки Гила, став нежеланным бременем. Гил мечтал поселиться в таком месте, где о его прошлом никто не знал, а о нем судили бы лишь по его собственной репутации.

Он предпочел бы остаться в Испании и никогда не видеть этот разваливающийся замок, если бы не необходимость вернуться в Англию для подготовки нового похода. Он решил, что стоит рискнуть, потому что потом он получал возможность жить в таком месте, где хорошо знали рыцаря по прозвищу Эль Лобо.

И где никогда не слыхали фамилию Бруэн.

Гил не смотрел на нее; его взгляд был устремлен в прошлое. Он говорил словно сам с собой, потому что он ни с кем не мог поделиться своей болью.

И он по-прежнему не мог смотреть ей в лицо. Он гадал, что она о нем думает теперь, когда она все узнала.

Правда, всего он по-прежнему ей не рассказал – не мог рассказать. Не мог рассказать о том, что зарыто в земле…

Гил развернулся наконец к ней, ожидая увидеть в ее взгляде страх или отвращение, однако на ее серьезном личике ничего не изменилось. Да слышала ли она, что он ей говорил?

– Теперь вы знаете. – Он должен был обо всем рассказать ей еще давно, как только понял, что ей ничего не известно. Но они вдруг оказались помолвленными, хотя ни один из них этой помолвки не желал. – Поэтому вы можете попросить, чтобы церковь освободила вас от этого брака. Должен быть какой-то способ. Вы имеете право.

Он ждал, что она, вскочив с места, убежит, затем поспешит разорвать связавшие их узы, и они оба получат свободу… Правда, последняя мысль отчего-то не принесла ему облегчения.

Она покачала головой, встала и шагнула к нему. На сей раз она не ждала от него первого жеста. Она взяла обе его руки в свои, больше утешая, чем лаская.

– О, муж мой, неужели ты думаешь, что больно только тебе?

Жар ее руки, прощение в ее глазах поразили его, как будто она его ударила. Но вместо боли его наполняли тепло и уют, как будто он зимой согрелся у костра.

Не так ли должна себя вести настоящая жена?

Он осторожно убрал руку – не отстраняясь, но чтобы удобнее было провести пальцами по ее щеке. Под черным вдовьим убором ее лицо казалось полупрозрачным: темные глаза, светлая кожа, нежные разомкнутые губы. Нет, она не улыбалась. Но ее лицо дышало чистотой и искренностью и выглядело милее, чем когда она надевала на себя деланые улыбки, словно маски, под которыми она скрывала свои подлинные чувства.

Теперь она знала, кто он, знала, что он навсегда опозорен. И все же она не бежала от него в страхе, а потянулась к нему.

Он обнял ее. Она не отпрянула и не опустила глаза. Почувствовав тепло его рук, она разомкнула губы и чуть приподнялась, вздохнула…

И он поцеловал ее. Ее губы были теплыми и мягкими. Прижавшись к нему, она таяла, плавилась, и он вдруг понял, что до прошлого ей дела нет. Она доверчиво прижалась к нему, и он обнял ее крепче, желая, чтобы поскорее исчезло все, что их разделяет, – ее платье, его рубаха…

И вдруг она буквально оцепенела. Только что была теплой и живой, а превратилась в ледяную статую. Она не отпрянула, нет; по-прежнему покорно стояла в его объятиях. Но больше он не ощущал рядом с ней недавней умиротворенности. Пламя, которое он пытался разжечь, затлело, словно его разожгли на сырых дровах.

Он отстранил ее негнущимися руками и увидел у нее на лице страх. Вот она, правда!

Она говорила, что все хорошо, и даже предложила ему утешение, но, как оказалось, лишь потому, что к этому ее призывал супружеский долг.

Теперь, узнав, что он – Бруэн, она боялась его больше, чем в свое время боялась Эль Лобо.