Кинг взглянул на часы — уже пять минут ушли на мучительные раздумья. Каждое воскресенье он читал проповедь, написанную после 15 часов усердной работы. Теперь он готовился выступить с самой важной речью в своей жизни, и у него было лишь 15 минут. Трясущейся рукой он набросал пару мыслей. Затем прекратил, вернулся к началу и обдумал задачу. Он мысленно прикинул, какие высказывания помогут лучше раскрыть необходимые темы. Пастор помолился. Это была вся подготовка, которую Кинг провел перед тем, как отправиться в церковь на Холт-стрит[155].

Десять тысяч человек стояли на улице, не имея возможности попасть в церковь, слушая выступление через громкоговорители. Полиция Монтгомери прибыла с подкреплением. Не меньше было и телекамер, устремившихся к кафедре, когда Кинг вышел и начал говорить.

«Мы собрались сегодня по серьезному поводу», — начал он. И потом, без помощи записей, без тщательного сценария, с любовью подготовленного и заученного, его речь потекла вначале тонкой струйкой, а затем превратилась в свободный поток. У него не было времени на подготовку, но он обнаружил кое-что более ценное — то, что было во фразе Майлза Дэвиса о «свободе и пространстве, чтобы слышать». Выступая, Кинг прислушивался к толпе и своим инстинктам, чувствовал ее отклик. Его первые предложения были экспериментом, нащупыванием почвы, анализом реакции собравшихся. Каждая фраза формировала последующую. Речь пастора была не соло, а совместным с аудиторией дуэтом.

После осторожного вступления Кинг заговорил о Розе Паркс, о ее личности и «глубине ее христианской преданности», о том, как «лишь из-за того, что она отказалась встать, ее арестовали». В толпе слышался шепот согласия. Сделав небольшую паузу, Кинг сменил направление.

«Наступает момент, когда люди больше не могут терпеть давление железного гнета притеснений».

«Да! Да!» — закричали несколько человек из толпы, и внезапно эти голоса превратились в нечто большее, в рев одобрения, общего гнева, в том числе и радости из-за чувства общности. Кинг достиг риторической кульминации, обнаружив себя на вершине горы из эмоций и шума. Этот шум постепенно нарастал. Его нельзя было остановить. Даже когда казалось, что звук достиг наивысшей точки, возникла еще более высокая вершина, и люди, находящиеся в церкви, услышали голоса тысяч людей снаружи. Одобрение возрастало. Звук был повсюду. Затем, когда он начал затихать, голос Кинга снова усилился, чтобы напомнить о теме, которую он и толпа выбрали вместе.

«Наступает момент, когда люди больше не могут терпеть изгнания из сияющего света июля жизни, вынужденные стоять на пронизывающем холоде альпийского ноября. Тогда.» Рев толпы снова усилился. На фоне топота, сотрясающего деревянные половицы церкви, Кинг был вынужден замолчать[156].

Как и при любом спонтанном выступлении, Кинг не был идеален. Его заключение было слабым. Некоторые фразы были неудачными: «Я думаю, что говорю с законными полномочиями — не то чтобы они у меня были, — но я думаю, что подкреплен ими, что закон, постановление, городское постановление никогда полностью не разъяснялось».

Мартин Лютер Кинг никогда в жизни не читал проповедь с такими недостатками. Пятнадцать часов подготовки разглаживали каждую шероховатость. Однако, несмотря на это, импровизация, открытая дискуссия стала самой лучшей речью, с которой Кинг когда-либо выступал.

«Это было словно пробуждение, — сказал один из свидетелей речи. — Это было поразительно, человек говорил с такой силой».

«Никто и не мечтал, что в таких условиях Мартин Лютер Кинг настолько преобразится», — сказал другой.

Кажется, что сам Кинг полностью не осознавал, ЧТО он смог высвободить, подчинившись событиям. Он не хотел импровизировать. Он выбирал методичный подход, а не хаотичный. Но, оказавшись в ситуации без выбора, он понял, что имели в виду пожилые священники, когда говорили: «Открой свой рот и дай Богу говорить за тебя».

Дни тщательной подготовки остались позади: так как сформировалась кампания по гражданским правам с Кингом во главе, он разъезжал от церкви к церкви, читал речь за речью и редко имел время на подготовку выступлений, совершенных по своей структуре. Но спустя семь с половиной лет, в 1963 году, он обнаружил себя выступающим перед 250,000 человек, которые прибыли в Вашингтон, и его речь должна была транслироваться каждой национальной телесетью. Эта речь требовала прежнего подхода. Она была слишком важной, чтобы отдать ее на волю случая.

Доктор Кинг и его помощники напечатали текст с малообещающим названием «Стабильность, никогда вновь». Команда Кинга пыталась объять необъятное в тексте с таким обращением. Пастор хотел достучаться до белых союзников, опровергнуть жесткую позицию Малкольма Икса и прокомментировать законопроект о гражданских правах президента Кеннеди. Подвергнут ли его критике или назовут символом прогресса? За кадром оставались большие политические игры[157]. Каждому спикеру было выделено лишь семь минут: Мартин Лютер Кинг не был исключением. Все эти ограничения требовали четкого сценария.

«Стабильность, никогда вновь» звучала слишком формально и неубедительно. Некоторые части речи походили на стихи, другие были неповоротливо юридическими. Кинг читал речь, и она не трогала за душу. Но затем ближе к концу прозвучало библейское выражение: «Мы не успокоимся, пока справедливость не забьет ключом, а правда — могучим потоком». Одобрительные крики послышались тут и там, когда Кинг произнес эту строку, толпа отреагировала на волнующий образ.

Тогда Кинг взглянул на сценарий. Следующая строка звучала так: «Поэтому сегодня давайте вернемся в наши сообщества как члены международной ассоциации, чтобы распространять нашу неудовлетворенность»[158]. Он не смог заставить себя сказать эти слова и поэтому начал импровизировать. «Ступайте назад в Миссисипи. Ступайте назад в Алабаму…»

Позади него стояли друзья и коллеги. Они знали, что Кинг ушел в сторону от сценария, и в момент максимальной опасности и максимальной возможности, в кульминационный момент своей речи он искал слова — слова, которые тронут пришедших людей и наблюдающих за ним по всей стране.

«Расскажи им о мечте, Мартин», — закричала певица Махалия Джексон. Это было обращение к тому, о чем доктор Кинг говорил в течение предыдущих месяцев во время церковных собраний — о мечте, о лучшем будущем, в котором белые и черные люди жили бы в гармонии. Стоя перед телекамерами и изнывающей толпой, идеально понимая контекст, Мартин Лютер Кинг начал на ходу создавать одну из самых известных речей века. Он говорил о мечте, «которая глубокими корнями восходит к американской мечте», о том, что «однажды на красных холмах Джорджии сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут сесть за стол братства… что четверо моих детей однажды проснутся в стране, где людей судят не по цвету кожи, а по моральным качествам».

Название «Стабильность, никогда вновь» было забыто. Импровизированные слова Кинга стали заключением речи, встряхнувшей XX век. Эта речь навсегда вошла в историю под названием «У меня есть мечта».

«Нет ничего важнее, чем победить тебя»