застывшими потоками разливалось по долине и карабкалось в горы. Свет, отражённый от белого и розового, стал другим, и весь мир изменил окраску. На земле, на стенах домов лежали лиловатые отблески и причудливые тени. Казалось, что светится то, что никогда не светилось, – камни, трава, лица и ладони людей.

Да, везде были люди. Молоденькие девушки в кимоно сидели на маленьких циновках в позе «сейдза» – на коленках, с прямой спиной, как на гравюрах, и мечтательно глядели на цветущие ветви. Мужчины в парадной самурайской одежде тоже сидели на циновках со строгими выражениями лиц, говорящими: «Сакура сакурой, но долг превыше всего». Другие расположились целыми семьями, с детьми, с едой и напитками, они веселились и смеялись – негромко, чтобы не нарушить гармонию, чтобы у всех был праздник.

Инна и не заметила, когда она перешла границу и зашагала уже не по грязи торфяника, а по зелёной японской траве. Ей кланялись, с ней здоровались – ну и что, что демон, сакура всех уравнивает. Вот ведь демон, а тоже сакуру любит. Вон Сумико и Мияко-сан кланяются, вон, наверное, Касуга Нобуо рядом с ними, а может, и нет – ведь Инна его так и не видела. Вон ещё какие-то совершенно незнакомые люди, они улыбаются и рады, что ей, чужеземному демону, нравится их сакура.

– Мя-а-а-а!

Инна вздрогнула и подняла голову. Между цветущих ветвей, слившихся в плотную нездешнюю сущность, виднелся ярко-голубой кусочек неба. В небе, довольно низко, неловко летела большая серая кошка, растопырив лапы и хвост. Рядом летела кошка поменьше и кричала:

– Рули хвостом! Хвостом рули! Левее бери! Врежешься в сакуру, что я королеве скажу?

Инна засмеялась. Сакура цвела, и всё в мире было правильно.

Не глава девятнадцатая, а нечто вместо эпилога

Сообщение, которое пришло на Инкин телефон через две недели после её возвращения в Питер:

«Под рябиной лежит ветка криптомерии».

Обещанное приложение с Инкиными стихами

О самурае, свернувшем с прямого пути

Жил на свете самурай —

Скрюченные таби,

Он закусывал сакэ

Скрюченным васаби,

И под сакурой кривой

В скрюченном сумаи

Жил он летом и зимой,

Карму выпрямляя.

На рассвете он махал

Скрюченной катаной

(Это летом он скрестил

Штопор с ятаганом).

На закате он лепил

Скрюченные суши,

Ими нэкку он кормил —

Скрюченные уши.

Даже речка для него

В узел закрутилась,

Даже Фудзи для него

Набок покосилась.

Если влево он хотел,

То шагал направо…

Так бывает, коль у вас

Скрюченное дао!

Четыре самурая, или Японский «Теремок»

Это было в эпоху Эдо.

За 120 ри от Киото

Среди рисовых полей Суягавы

Стоял одинокий сумаи.

Он был пониже катаны,

Но значительно выше танто —

Примерно как вакидзаси…

Таким его создали боги.

Это воля Аматерасу.

Сквозь его бумажные сёдзи

Цвета брюшка лежалой рыбы

На восходе светило солнце —

Страна Восходящего Солнца…

                                 однако.

По дороге от вечной Фудзи

Шёл кузнечик-киригирису.

Он трещал: «тёнгису-тёнгису»,

Как трещат все кузнечики в мире.

Как причудлив порой наш дао!

Вот кузнечик видит сумаи,

Он стоит пониже катаны,

Но значительно выше танто

Среди рисовых полей Суягавы.

«Кто живёт вот в этом сумаи? —

Вопрошает себя кузнечик. —

И какой в этом смысл для дао,

И не путь ли он к совершенству?»

Поселился в сумаи кузнечик,

Чтоб предаться в тиши созерцанью,

Но иначе судили боги.

Среди рисовых полей Суягавы

Пролетела вдаль угуису,

А иначе сказать камышовка.

Что же делать! Такая карма,

Надо ж быть кому-то и птицей.

Угуису видит сумаи:

Он стоит пониже катаны,

Но значительно выше танто.

«Кто живёт вот в этом сумаи?

И какой в этом смысл для дао?

И не путь ли он к совершенству?»

– Я живу вот в этом сумаи,

 Я кузнечик-киригирису.

– О, пусти меня, добрый кузнечик,

 Будь порядочным самураем.

 А не то совершу сеппуку

 Не по бусидо, а как придётся.

 И пустил её жить кузнечик.

 Карма знает, кому что треба.

Среди рисовых полей Суягавы

Шла изящная сётенгаи,

А иначе – рыбка золотая.

А кто скажет, что рыбы не ходют,

Пусть съедят от стыда свои таби.

Сётенгаи была самураем,

И стремилась она к совершенству,

Плавники она тренировала

Бесконечными трудными ката,

А особенно тамэси-гири

(Всем знакомым и незнакомым).

Увидала рыбка сумаи.

Он стоял пониже катаны,

Но значительно выше танто

Среди рисовых полей Суягавы.

«Кто живёт вот в этом сумаи?

И какой в этом смысл для дао?

И не путь ли он к совершенству?»

– Я, кузнечик-киригирису.

– Я, пернатая угуису.

– О, а я – золотая рыбка.

 Я желаний не исполняю,

 Пушкин-сан всё наврал зачем-то.

 О, пустите меня в сумаи,

 А не то совершу сеппуку

 Не по бусидо, а как придётся.

Что ж, пустили её в сумаи,

 Хотя это шантаж, конечно.

Среди рисовых полей Суягавы

Шёл учёный барсук Тануки,

Сочинял печальное хокку

О луне над прекрасной Фудзи.

Увидал Тануки сумаи:

Он стоял пониже катаны,

Но значительно выше танто.

«Кто живёт вот в этом сумаи?

И какой в этом смысл для дао?

И не путь ли он к совершенству?»

– Я, кузнечик-киригирису.

– Я, пернатая угуису.

– Я, прекрасная сётенгаи.

– А я есть барсук Тануки.

 О, пустите меня в сумаи,

 А не то сочиню про вас хокку,

 Вам же будет, ребята, хуже.

 Что ж, пустили его в сумаи,

 Хотя там уже стало тесно,

 Как в токийском метро под вечер.