– Ты ничего не знаешь, – гнал сестру Генка. – Маленькая еще.

– Ну и что, что маленькая, – упирала кулачки в бока Люда. – Я женщина и хорошо чувствую другую женщину.

Кармашкин закрыл глаза. Если бы он не знал, что перед ним стоит детсадовская кнопка, он бы решил, что это говорит сама Семенова.

– Иди отсюда, – отстранил от себя «маленькую женщину» Генка. – Мне заниматься надо. У меня… – Он поискал глазами, какую бы отмазку придумать. – У меня… Вот, – он схватил со стола учебник, по иронии судьбы оказавшийся учебником геометрии, – контрольная по геометрии.

– А что вы проходите? – Люда с ногами забралась на стул.

– Тебе не понять. – Кармашкин попытался столкнуть сестру со стула, но она была на редкость упертым человеком.

– Я все пойму! – важно заявила она. – Я уже считаю до двадцати!

Назло Люде Генка открыл учебник на самой «страшной» странице, где, кроме чертежей, формул и латинских букв, ничего не было. Но ее это не смутило. Сестра с любопытством уставилась на непонятный рисунок, заставив брата объяснять, что это за стрелочки такие смешные. И что это за слово забавное «синус» и почему он не синий, хотя его название наверняка произошло от двух слов: «синий» и «ус»?

Прогнать любопытную Люду не было никакой возможности, поэтому Кармашкин объяснял, объяснял и объяснял.

Он так и уснул, подложив под голову для мягкости учебник по геометрии. Разбудил его громкий стук в дверь.

Тум, тум, тум!

Удары были такие сильные, словно стучал не человек, а большой робот – весь дом от них содрогнулся.

В квартире стояла тишина. За окном, шурша по лужам, проезжали редкие машины. Желтый фонарь равнодушно заглядывал в Генкину комнату. В ушах все еще стоял тревожный стук. Но почему-то никто не просыпался, не бежал выяснять, что за наглец колотится поздним вечером к ним в квартиру.

Тик-так, тик-так, тик-так!

Напомнили о себе часы. Половина первого! Ничего себе он позанимался.

Тум, тум, тум!

Тревожно стукнуло сердце в груди. От волнения вспотели ладони.

Да что же это такое происходит?

Кармашкин на цыпочках прошел к двери и прислушался.

Тихо.

Некстати вспомнился призрачный ученик, что постоянно мерещился ему в школе. Неужели его, Генки, срок пришел? Неужели он скоро превратится в привидение?

Генка судорожно сглотнул и заглянул в глазок.

Лестничная площадка, квадратики кафельного пола.

Никого.

Прошуршала быстрая тень.

Кармашкин отпрянул назад.

Не может быть. Нет, это ему только кажется.

Он решительно распахнул дверь, заранее готовый увидеть на пороге десяток веселых призраков.

Никого.

Гудит лампочка, гудит ветер в мусоропроводе.

Это, наверное, ему приснилось, а на самом деле никто не стучал. Можно спокойно ложиться спать.

Генка повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил в дверной обшивке гвоздик. А на нем белый обрывок бумаги. Все, что осталось от той записки, найденной отцом. Куда ее Кармашкин засунул?

Генка похлопал себя по бокам, проверяя карманы, пошевелил пальцами, вспоминая, как держал записку в руке. Что-то там такое было важное… Кого-то надо было опасаться. Семенова… ночь… школа…

Кто-то должен быть около школы!

Семенова!

Точно! Если у нее получится, она обязательно придет к школе. Или около школы можно будет что-нибудь о ней узнать.

Только бы она была жива!

Кармашкин быстро собрался, сунул в карман фонарик, взял зачем-то моток веревки и выскользнул на улицу.

После прогулки под дождем даже в теплом свитере и непромокаемых ботинках чувствовал себя Генка неважно. Его бил легкий озноб. Очень хотелось завернуться в одеяло и упасть головой на подушку. Шутка ли – третья ночь на ногах! Завтра в школе он будет ходячим трупом.

Пытаясь согреться, Кармашкин с шага перешел на бег. Стоило только опасаться милицейских патрулей. Его никогда не ловили, но рассказы тех, кто побывал в отделениях милиции за хождение по улице в ночное время без взрослых, впечатляли.

Чтобы не расстраивать себя мыслями о безрадостном будущем, Генка стал думать о недавнем прошлом. А ведь еще неделю назад жизнь была безоблачной, впереди лето, первое выступление. И почему все испортилось в последний момент?

После ливня зелень на деревьях как-то особенно распустилась. Свет хорошо знакомого фонаря, стоящего напротив окон учительской, тонул в молодой листве.

При каждом повороте головы казалось, что вон там, под яблоней, кто-то стоит. А из-за липы сейчас кто-то выйдет. Или из-за березы? А вон от того клена уже точно кто-то идет.

Чтобы обезопасить себя хотя бы со спины, Кармашкин прижался к стене школы. Вокруг было слишком много звуков, слишком много теней, слишком много непонятного.

Над головой хлопнула рама. Кармашкин задержал дыхание и на четвереньках стал отползать ближе к крыльцу.

– Не туда! – зашипел Майсурадзе, хватая Генку за плечо. – В другую сторону!

От неожиданности Кармашкин сел на землю.

Перед ним стоял Вовка. Самый настоящий Вовка. Он был не прозрачный, не висел над землей и не пытался превратиться в чертика.

– Ну что, тусанемся по полной? – Майсурадзе толкнул его в спину и прокрался вдоль стены. Удар был внушительным, так что всякая идея о Вовкиной призрачности улетучилась.

– Это ты? – выдохнул Генка.

– Нет, Пушкин! Бежим!

Вовка пробежал под открытым окном учительской и остановился около угла.

– Что ты здесь делаешь? – радостно зашептал Кармашкин, пристраиваясь рядом.

– Макароны ем! – отозвался Вовка и резко потянул Генку к земле. – Да пригнись ты! Она скоро придет.

С недосыпа Генка соображал туго. Он смотрел себе под ноги, не в силах понять, кого ждет его приятель.

– Ты куда уставился? – Майсурадзе хлопнул Кармашкина по затылку. – Туда смотри, – он показал в сторону крыльца. – Через дверь она пойдет.

– О ком ты говоришь? – не выдержал Генка.

– О твоей распрекрасной Семеновой! – ответил Вовка. – Ты записку получил?

– Какую записку? – Кармашкин окончательно запутался. – И никакая Семенова не моя!

– Вот дубина! – постучал по своему лбу Майсурадзе. – Тебе же русским языком сказали, не подходи к ней! Это она во всем виновата. Хочешь, я тебе это по-грузински повторю?

– Не надо по-грузински, – насупился Генка. – Я тебе и так сейчас врежу, без всякого иностранного языка.