А сёстры пошли на съёмку? Или Иринка побежала без него на берег? Может, они там уже со всем сами справились?

На пороге опять появилась мать, метнула подолом длинной юбки, приказала:

– Лежи!

То ли сшила недавно, то ли ещё почему, мать раньше в длинных юбках не ходила. Носила брюки, шорты. Или Толик чего-то не замечал?

Не замечал… Он многого не замечал. Например, того, что у села была своя тайна. Тайна страшная, но так крепко замолчанная, что никто и ни словом. Народ словно стыдился этой истории.

– Ты чего? – спросила мать, когда Толик упал головой на жёсткую подушку и обречённо заворочался: стало понятно, что лежать он больше не может. – Чего хочешь?

Он бы сказал, чего он хочет – на улицу, к ребятам, на Онегу. Качнул головой.

– Ты больше пей, – мать показала глазами на стакан воды около кровати и ушла.

Толик повернулся к стене, стал водить пальцем по морщинам тёсаных брёвен. Глубокая трещина, от неё круто вверх отходила другая, упиралась в параллельную трещину. Если провести по ней ногтем, а потом начертить отвес, лодочка получится. Лёгкая лодочка на быстрой онежской волне. Завтра регата, завтра они с Игорьком сядут в лодочку…

– Зачем же завтра?

Показалось, что вопрос этот возник у него в голове. Но потом он понял, что его задали. Кто-то, находящийся рядом. Быстро обернулся.

Под окном сидел человек. Невысокий и тонкий.

«Папка? – выстрелила радость в душе. – Вернулся? Так рано?»

Человечек шевельнулся, и стало понятно: не папка. У папки было круглое улыбчивое лицо Толика, а у этого тонкое, как бумага. Еле заметный узкий нос. Больше ничего рассмотреть не удалось, человек сидел против света, в странно сгустившейся темноте. С ногами у него творилось что-то непонятное – то ли они у него были, но прикрыты пледом, спускавшимся до полу, то ли ног этих не было вовсе.

Толик заволновался, опять глянул на стену.

И правда, получалась лодка. Коснулся дерева рукой. Ледяное. Словно это не дерево, а лёд на озере.

– Плесни водицы да плыви.

Спину окатил холод, когда Толик понял, что слышит эти слова. Что человечек ему не мерещится. Да вот он – сидит, пледом прикрылся.

Незнакомец снова сел так, что его стало почти не видно. Лишь общий рисунок – голова, узкие плечи, тонкие руки. А ноги?

Толик шевельнулся, отодвигаясь от стены, задел одеялом стакан – мать поставила табуретку рядом с кроватью. Воды чуть вылилось.

– Мало.

Он заранее напрягся, понимая, что слово придёт к нему с двух сторон: что он его произнесёт сам, про себя, а потом услышит.

– Плесни на стену, садись на лодочку и плыви.

Бред какой-то. Но тут Толик увидел, как его рука тянется к стакану, берёт его, как, чуть раскачав, выплёскивает половину воды на стену. Прямо на трещины, что так удачно сложились в лодочку.

Развернулась широкая волна, зашуршала о пластиковый борт лодки – серая на красный. Вёсла по всем правилам вставлены в уключины, лопастями подняты на корму, берись за ручки да греби. Греби сильно, следи, как нос разрезает Онегу, как ладно несётся лодочка по воде, чувствуй, как радостно напрягаются мышцы, как соскучились они по такой работе.

Толик уже увидел себя на лавке, ладони обхватили рукояти вёсел, зашипела волна, ударил ветер в лицо.

Вода… что-то было с ней связано.

Остаток стакана Толик плеснул на смутный силуэт у окна. Знал, что не попадёт – через всю комнату, – но сидящий вдруг взвился. Толик успел рассмотреть, что не пледом он накрыт, что это сами ноги у него мохнатые, со странно выгнутыми назад коленями, а обут он в чудныˊе коричневые ботинки на толстой подошве. И цокала эта подошва – ну чистые копытца.

Гость метнулся к кровати, заставив Толика вжаться в стену, больно удариться затылком о нарисованную лодочку, а потом прыгнул обратно и выскочил в окно. Чёрный хвост с кисточкой мазнул по воздуху, породив неприятный хлёсткий звук. Окно само собой закрылось.

Толик медленно сел. Сердце колотилось в горле, в голове, в плечах. От этого казалось, что комната вместе с ударами сердца пульсирует – тух, тух, словно картинка пытается вбиться ему в мозг.

«Тух, тух, тух», – забарабанило, и Толик подпрыгнул, уверенный, что это возвращается хвостатый, а вода кончилась. Есть только та, что разлилась по лодочке на стене, но и эта готова подхватить судёнышко с Толиком и унести к горизонту.

– Толька!

В окне мелькнуло что-то тёмное.

Вернулся!

Толик сжал стакан, не в силах сообразить, где он сейчас, вот прямо сию секунду возьмёт воды. Хоть плюй в этот стакан, хоть кровь лей.

– Толян!

Лица мелькали за окном, слышался смех и топот. А потом во дворе раздался голос матери:

– Не пущу! Уходите! Вон, я сказала!

Но никто уходить не собирался. Топот на крыльце, шум и смех в сенях, грохот двери на кухне.

– А ты чего? – появился из-за шторы утопленник. Это был один в один он – чёрный картуз, красный цветок за хлястиком, белая рубаха.

Толик метнул в него стакан и прикрылся подушкой.

– Ты чего? – удивлённо повторил утопленник, превращаясь в Игорька.

– Я же говорила – здоров! – нырнула у Игорька под локтем Ритка. Она была в сарафане, белой рубахе и венке из травы на голове. Под ногами у неё захрустело стекло разбитого стакана, но она отодвинула его сапогом, даже не обратив внимания, – подумаешь, тут каждый день стаканы и тарелки бьют.

– Уходите! – кричала на кухне мать, но вдруг зазвучала музыка, знакомая мелодия кадрили. Штора распахнулась, и в комнату огромными шагами ворвалась фотограф Анна в синих шароварах и свободной жёлтой рубахе. Сделав широкий жест рукой с телефоном, откуда и неслась кадриль, крик- нула:

– А это мы! Сейчас снимать тебя будем!

– Мы только на кухне, – слышался из-за занавесок голос Наташи. – Мы уже отработали улицу и коровник. А здесь печку возьмём и стол.

– Какой стол? – взвыла мать.

Взметнулась музыка. Около Толиковой кровати появилась Сонька. Шмыгнула носом.

– Чего ты? Вставай, – дёрнула она с него одеяло. – Переодевайся. Мы все уже в костюмах, – она развернула подол своего сарафана. – Как тебе?

– Во что переодеваться-то?

Толик ничего не соображал. На нём сейчас были трусы и футболка, в таком виде перед народом не покажешься, поэтому оставалось лишь отбирать у Соньки одеяло, тянуть его к подбородку да глупо хлопать ресницами. А ведь и тапки его где-то под кроватью, до них ещё тянуться. Всё один к одному не сходилось.

– У нас тут много чего есть, – сообщила Сонька. – Катька! Неси!

Толстая Катька, напирая животом, продавила в комнату стоящего на пороге Коляна и внесла чёрные сапоги с чёрными штанами и косоворотку.