– Вы всегда хотели быть врачом?

Я посмотрела на него:

– А что, ты тоже хочешь?

– Да нет… просто медицина, она… не знаю.

– Какая?

– Слаборазвитая, что ли. Хирург, который мне ногу отрезал, делал это чуть ли не банальной садовой пилой.

Да, пожалуй, справедливая оценка. В медицине часто важнее случайность, а не точная наука. Иногда лекарства действуют там, где мы этого не ожидали, и остается только пожать плечами.

Я посмотрела на кровать. Одеяло свалилось, обнажив культю, как неожиданно показывается из-под воды утес в море. Там должно быть еще тело, но ничего не было. Я надеялась, что мне это всегда будет странно и волнительно, что это будет меня расстраивать, даже когда его – моего первого трудного пациента – уже выпишут из больницы.

– Да, – согласилась я. – Медицина на самом деле не наука, а искусство.

– Твои родители врачи?

– Упаси бог! – Я засмеялась, представив себе отца в больничной среде. – Папа айтишник, а мама… – начала я, не успев подумать, и тут же об этом пожалела. В окно светили фонари парковки, раздражая глаза, и я подошла закрыть шторы.

Мальчик поелозил в кровати, глядя на меня.

– А мама?

– Умерла от рака, – быстро ответила я. – Вот только.

Меня даже смутило, как недавно это было – всего месяц назад. Он мог бы спросить, почему я тогда работаю. Но жизнь продолжается, хотя на душе тяжело, даже когда я каждый вечер заезжаю к отцу.

– Чертов рак, – сказал он тихо с интонацией взрослого. – Всюду он.

– Знаю. Знаю.

Он поднял руку почесать облысевшую голову и выглядел так похоже на маму перед смертью – слишком худой, совершенно лысый. Мне пришлось отвернуться.

– Это, наверное, трудно? Лечить раковых больных?

Я моргнула. Не помню, чтобы кто-нибудь такое спрашивал. Видимо, у взрослых есть запретные темы, которых у него не было.

– Да, – почти шепотом сказала я. – Но это все равно хорошее дело.

Я поежилась, несколько смутившись. В тесной палате было полутемно.

Он слегка улыбнулся и сменил тему.

– Рейч, хотите посмотреть на крутую штуку?

Он задрал свою черную футболку. Под ней оказалась вытатуированная на ребрах футбольная карточка. «Ньюкасл юнайтед».

– За Город! – засмеялся он.

Я встала, наклонилась ближе.

– Когда ты это сделал? – удивилась я.

– На прошлой неделе. Решил отметить середину пути.

Схема его химиотерапии была долгой. Дольше, чем у всех моих прежних пациентов.

– И мама тебе разрешила? – Я была в ужасе. Последствия татуировки у человека с ослабленным иммунитетом могут быть самые худшие. – Ты же целую вечность не сможешь кровь сдавать.

Я поймала себя на том, что делаю ему выговор, и заставила себя остановиться – я ему не родитель.

– Ну конечно, она не знает, – он усмехнулся и опустил футболку, закрыв татуировку.

Я не могла избавиться от стандартных мыслей: как это будет выглядеть в его шестьдесят, когда интерес к футбольным карточкам пройдет. Что, если он захочет вообще забыть, что у него был рак?

– Не говорите ей, прошу вас, – добавил он быстро.

Я размышляла, скажется ли это на лечении. Скорее всего, нет.

– Хорошо, – сказала я. Сохраню его тайну.

Я снова наклонилась к нему, он опять задрал футболку. Вроде бы воспаления не было. Я посмотрела ему в глаза, почему-то выражение моего лица вызвало у него смех, который закончился приступом кашля. Что-то меня насторожило. Слишком хорошо откашливался, очень много мокроты.

– Погоди, – попросила я, снимая с шеи стетоскоп и прикладывая к его груди. – Дыши.

Он все еще кашлял, пытаясь совладать с дыханием. Звук этого кашля мне не нравился.

– Что это? – спросила я у Бена, как только он вернулся домой.

Передо мной на столе лежала старая «нокиа».

Бен был в пабе, куда он неизменно ходил каждый четверг с друзьями-айтишниками. Он посмотрел на телефон, и на лице у него отразилось недоумение.

– Мой старый телефон, – ответил Бен, удивленный, будто ему показали фокус.

– Он завалился за спинку дивана.

– И что?

– Почему он там был? Это второй телефон?

Лицо у него стало озадаченным, потом сердитым. Между бровями появилась складка.

– Нет, ничего подобного. А что?

– У тебя есть второй телефон.

– Я достал этот телефон, чтобы найти старые пароли, которые в него записывал.

Я уставилась на телефон, включила его, но он был заблокирован кодом.

– Можешь мне показать? – попросила я.

– Зачем?

Вид у Бена стал такой страдающий, будто я ему причинила физическую боль. Вот тут мои подозрения исчезли. Сразу было видно, что он не врет. И зачем я спросила?

– Прости меня.

– Ты думаешь, что я тебе изменяю?

– Прости.

– Это из-за…

Он глянул через плечо, будто на что-то показывая.

Я сразу поняла, о чем он – мама. Отец нашел электронные письма всего пару недель назад. И не только письма, еще и сообщения в телефоне. Мерзкие сообщения, которые мама посылала их общему другу. Она этой грязью нас всех предала.

– Нет. Просто увидела телефон и подумала… всякое.

Но я поняла, что в его словах был смысл. Поспешные выводы – это на меня не похоже. Обычно я рассматривала все обстоятельства. Что же со мной творилось?

– Рейч, может, тебе стоит с кем-то поговорить? Насчет мамы. Это же было так внезапно…

– Не надо психоанализа, – попросила я. – Пожалуйста.

Сейчас

Я обернулась на лестницу, прислушалась. Уловила звук выключаемого душа. Он сейчас оденется, у меня минута. Я должна посмотреть письмо – необъяснимое письмо Дугласу. Я обязана во всем этом разобраться и не останавливаться, продолжать движение, как марафонец.

Разорвав конверт, я вытащила письмо.

Совершить это преступное действие оказалось просто, как купить пинту молока.