ползаю по земле и под землей злой змеей — пугливой и верной циклам приливов. мама моей подруги однажды скажет ей не доверять мне, потому что я рождена под знаком Змеи. она права. мне нельзя доверять. еще я рождена под знаком Тельца, и мне бы хотелось создать скульптуру, где простодушная глубокоглазая корова умирает, укушенная змеей и ею же — живой, но холодной — обвитая.

я глупа и добра. одновременно безлика и коварна. мне кажется это очень красивым: быть собой. одновременно очень сложным — добыть себя. я обращаюсь и к непрямым путям до себя, до родины. до родинки. этой самой, балансирующей на теле гранями злокачественного и доброкачественного распуханий. еще одно пятно, от которого не знаешь, чего ждать. как остров на теле карты — родинка, которую тысячелетиями морит вода, то обходя, то заполняя. я мечтала выбить контур Сахалина на теле раньше. он вытянутый, с рогаткой из мысов на южной части. похож на тень от руки в театре из света. на юге — огромный залив Терпения. чтобы жить там, только оно, терпение, и нужно было. оно у меня есть. я оттуда его привезла или просто совпало?..

название заливу дала история одного ожидания: голландский мореплаватель Фриз не мог продвигаться к земле из-за густого тумана, и его кораблям пришлось долго стоять на входе в залив, чтобы исследовать берег. неизвестно, сколько они ждали в тех водах. и сколько раз волна врезалась в борт, уставая, становясь другой волной, — они ждали. ожидание — это тоже пространство времени, тянущееся, как потягивается тело утром, силясь вынуть себя из себя и вырасти в движение. перед тобой лежит время, и ты знаешь: этому времени быть, а тебе — стоять в нем по колено в воде и тянуться, тянуться к тому, что однажды с тобой уже случилось, но по спирали стремится к повторению. тот пласт, в котором ты ждешь чего-то, — это попытка удержать мир на собственных плечах.

кажется, я вышла из залива Терпения. или кто-то вытолкнул меня. это было красиво. но не так, как у Боттичелли в «Рождении Венеры», а так, как у Курбе в «Происхождении мира».

о рождении я всегда думала через «Синюю птицу». в том советско-американском фильме дети в белых одеждах, ждущие своего рождения, полны осознанности, но готовы утратить ее, чтобы обрести вновь. что-то похожее потом сделают в мультфильме «Душа», но в моем сердце навсегда останется тот таинственный мраморный зал. мне хочется верить, что так и распределяются сознания по телам. нравится представлять, кем я была бы в том зале.

— это мое изобретение!

— а для чего оно?

— оно принесет всем счастье.

— а как оно работает?

— я пока не знаю. придет время появиться на свет — узнаю.

финансист и честный человек рождаются, входя в гигантский раскрывшийся цветок лотоса за спиной у Времени. я люблю этот образ и каждый раз, пересматривая фильм, как завороженная проживаю минуты, которые, я уверена, открывают секрет мироздания. даже если я и была в том зале, мне никогда не вспомнить этого. забывание — такая же важная часть, как знание. такая же красивая и сильная. но в шутку (или не очень) мне кажется, что я в голубоватой тоге говорила бы о терпении как о добродетели, которую я понесу в мир.

you are all in the hands of fate.

но терпение бывает разным — добродетельным и не очень. я приподнимаю голову Дани и встаю, выхожу в предбанник и набираю номер тети Оли. час ночи, но я больше не могу терпеть. алло. простите, что так поздно, вы не спите? она не спит, смотрит телевизор. пожалуйста, заберите меня к себе, можно я у вас переночую?

* * *

тетя Оля дает мне большой лоскутный плед. закутывайся. наливает мне вина и прикуривает сигарету. мы сидим на веранде, и воздух тоже кутается, под горой в цветах, а мы смотрим на него с высоты птичьего полета.

— тут зимой заваливает веранду до самой крыши. мы с Сашей открываем дверь, проковыриваем в снегу дырочку и туда курим.

у тети Оли независимое лицо. я полнюсь уважением к таким. они хранят внутри только свои эмоции, не отражая и не впитывая чужих, здраво сосуществуют. она ни о чем меня не спрашивает, это делает ей честь. мы выпиваем бутылку, слушая цикад, и расходимся каждая в свою спальню. перед тем как лечь, я умываюсь ледяной водой: мои щеки красные, и к горлу подступает тошнота — не из-за вина, а из-за желания никуда завтра не улетать и навсегда, навсегда остаться здесь, в этом не родном, но материнском, не своем, но таком вязко полюбившемся месте, где земля хранит кости моих предков.

сон распался на части: я лежу у окна, выходящего в небо. подоконник завален раковинами гребешков. я пьяна и могу позволить себе: я облизываю свой указательный палец. имитирую давление чужого тела на свое, словно это он лежит возле, обхватив мои бедра ногами, а губами — мизинец, и учит на этом уменьшенном фаллическом символе, как бы он хотел.

я перекладываю его ощущения на свои. все, что ни есть у нас общего, совмещаю, громко дышу, натягивая одеяло на голову, вот так пахнет мое дыхание, а его…

игра заканчивается перекрестком стыда. было бы здорово, если бы ты был здесь. «я всегда с тобой», — обычно отвечает он. это неправда. он кладет указательный палец себе на губы, и я тихо, как перышко, бьюсь в простынях, чтобы не было слышно. и кажется, о том, что мне хорошо и горько, как бы я ни пряталась, знает весь дом, вся гора, на которой дом вырос, и все горы вокруг, и весь остров — и сообщает океану, и океан понимает меня. и захнычет плавное перышко, что оно совсем одно на свете, ну если и не на свете, то на этой островной земле, и только пена морская, может быть, видела его где-то, где он есть. а во сне перышко увидит, что летает над океаном в крыле чайки и опавшим с этого крыла пером приземляется ему на плечо.

сложно расставаться — с вещами, с людьми, с пространствами. я представляю собой коробку с письмами от всего, с чем взаимодействую в мире, и продолжаю тосковать даже по тем, кого сама покинула. каждую весну моя подруга А. выкидывает из дома ненужное, оставляя только бутылки из-под вина. сдирает этикетки, промывает и убирает на балкон, чтобы по осени закрыть в них самодельные настойки.