она безжалостно выставляет на помойку поношенные детские туфельки, но хранит под стеклом засушенные полевые цветы. у нее на полке стоит барометр, украденный каким-то родственником из закрывшейся тридцать лет назад советской лаборатории, но в шкафу — ни одного лишнего свитера. А. живет в балансе, который мне неведом. все, что нужно мне, никогда не обретает близ меня места.

я зажигаю и тушу экран телефона несколько раз, смотрю на заставку: черно-белую фотографию, на которой женщина стоит в арке из двух китовых ребер, придерживая их над головой. ноги ее прикрыты костью китовьего плавника. она смотрит по ветру в сторону обрыва. интуитивно узнаю, что берег не сахалинский — курильский. в ней — миф, она советская Афродита. это биолог Елена Егорова на острове Симушир в шестидесятые в ботанической экспедиции. она исследовала острова двадцать лет, фотографировала цветы, растущие на отвесных скалах, медведей, поднимающихся по сопкам, залезала под гигантские лопухи и папоротники, чтобы измерить их высоту, и ее ладони знали так много поверхностей, истоптанных не ногами, а лапами, изъеденных солью и мхами, выброшенных морем и извержениями. я много раз пересматривала ее фотоархив, и сейчас, когда за сопками уже собирался с силами рассвет, а я не могла уснуть, захотелось взглянуть на него снова.

под большим пальцем проскальзывают вверх по экрану цветы: водосбор веерный, яблоня маньчжурская, кремастра изменчивая, венерин башмачок крупноцветковый, сумах сомнительный, медвежий дудник, белокопытник японский… бесконечная зелень, высокая, мощная, межскальная, с крохотными заветренными цветами, прижимающимися к земле. я начинаю плакать. слезы текут молча из уголка глаза к ушной раковине, западают туда, как в ракушку западает звук, и соленая вода начинает шуметь словно море внутри меня. я всхлипываю и задыхаюсь, опрокидываю телефон на кровать, переворачиваюсь на левый бок и пытаюсь смотреть на окно в сером предрассветном свечении. еле заметное отражение моего лица на стекле: черты щек, лба и взъерошенных волос, глаза-ямы. мне страшно, но мне необходимо. я снова берусь за телефон, открываю сайт «Аэрофлота» и, шмыгая, сдаю свой билет до Москвы, вытирая краем пододеяльника с телефона слезинки, преломляющие в себе разноцветную пиксельную игру.

Южно-Сахалинск — Оха, ближайший рейс завтра. введите паспортные данные. я лезу за документами в рюкзак, спрятанный под кровать, ввожу нужные цифры. мне страшно, но мне еще не пора возвращаться.

купить.

билет оплачен.

* * *

Ко мху тела его,

не знавшего свободы

обратно-поступательных движений,

присовокуплю землю тела своего,

в котором руки умели писать бесконечность

на волнах судорог.

Объединясь, они

в белую реку сольются:

голыми голосами

понесут слова

через темноту светящуюся

глаз закрытых,

через влажность мясистую губ,

боронящих друг друга,

до языка неизученного лесного,

до водопада из одного только звука

и донесут, но едва ли

посеют

и едва ли

оплодотворятся

фонемой, буквой, и больше, и больше…

их никто никогда не узнает,

потому что они совершенны,

бессознательны,

невоплотимы

и собираются

в единственный язык,

что я хочу выучить.

8

в местном аэропорту один зал ожидания на всех. я сажусь, не снимая рюкзака со спины, и складываю ладони на коленях. в одиноком пути я становлюсь невидимой даже для самой себя. как будто растворяюсь в пространстве движения. «вот бы пылью стать», — думаю. «станешь еще», — думаю после.

пел Одиссей: «Дом свой увидеть и сладостный день возвращения встретить». то же и я, корнями древа своего болтаю в воздухе, словно косы они вьются и, цепляясь за землю в молитве их подпитать местом, путаются. как каждая, стремлюсь к сладостному дню возвращения, часто забывая, что едва ли могу достичь его. Одиссей обретет, вопреки всем напастям, немилости Божьей, потому что он знал, куда плыть. «…в море и битвах, пусть будет и ныне со мной, что угодно», — провозглашает он, и ветер объемлет парус судна его и руки его наполняет подводною силой. а руки мои — опустели, и горстку земли я роняю сквозь пальцы, вместо того чтоб у сердца хранить. и если я вознесу хвалу Богу с просьбой ответить, куда мне идти, о Всевышний, он спросит меня, а какой из всевышних есть я? ибо в жизни своей ты ко всем обращалась богам, и они от тебя отвернулись. хочешь путь до земли, что смогла бы ты домом назвать? не восстала доселе со дна твоя Атлантида.

моя мать-земля, такая же, как и я, неустойчивая и терпеливая. верчу в руках розовую раковину гребешка, которую подобрала на пляже. синеватые прожилки делают ее похожей на кисть руки, крепко сжимаю ее, и она рассыпается на ладони. я убираю осколки в целлофановый пакетик и прячу в карман.

от него мне приходит сообщение, что он прилетит в Москву через две недели. я отправляюсь на посадку и включаю режим «в полете», не ответив.

серое пространство взлетной полосы здесь окружено горами, которые виднеются вдали. обычно я захожу в самолет по серому рукаву. в Москве он стискивает меня, уличный воздух кое-где сочится сквозь щели, и заложницу искусственной змеи охватывает страх пути в одну сторону, который жизнь так редко визуализирует, словно стараясь отвлечь нас от своей сути. так и с ним. перед тем как он приедет в отпуск или на каникулы, я страшусь: мы не виделись много месяцев, кем мы стали, сильно ли изменились, что почувствуем? я часто говорю ему об этом, он успокаивает. все как всегда, а если что-то и поменялось в нас, так даже интереснее. это правда. первые два дня мы чужие друг другу: касаемся прежде незнакомых тел, тебе все еще приятно здесь? а здесь? тут уже нет, а здесь да. ой, оказывается, теперь и здесь. я бы не хотел выходить из дома всю неделю, говорит он. я так хочу гулять с тобой целыми днями вдоль реки, также говорит он. я хочу сходить на каток. этой зимой я ненавижу каток, хочу кататься на лыжах, говорю я.

первые два дня во сне мы держимся за руки, а потом медленно насильно расцепляем их изо дня в день, чтобы не привыкнуть, зная, что скоро снова придется разлучиться. из года в год перед его приездом я вхожу в воображаемый серый рукав, трясущийся от каждого моего шага, чтобы отправиться в бесконтрольный полет. но теперь я не знаю, когда вернусь на материк. мне предстоит решить это самой, без посторонней помощи.

лето входит в зенит. воздух в салоне становится похож на духоту цветочного венка, на плен урожая. клетка зубов держит внутри меня пронзительный, но непроизнесенный крик про вершину неба. закладывает